— А что делал отец?
— Ты спроси, чего он не делал. Мы вместе работали в новых районах. А как увидели, что нет там ни властей, ни порядка, взяли да сбежали оттуда.
Митя посмотрел на дядю.
«Вместе работали, не было ни властей, ни порядка. А на какие средства дома покупаете? Даже родной очаг впутали в грязные свои аферы. Все загадили...»
Митя остался обедать. После трапезы дядя ушел спать, тетка стала убирать со стола.
Митя поднялся в свою бывшую комнату. В ней было так же пусто, как и в его душе.
Он вышел на балкон, сел на продавленный стул и засмотрелся на Витошу. И тут вспомнил свою скромную, беззаботную, овеянную мечтами юность.
Еще в четвертом классе Митя решил поступить в военное училище. И вот стал юнкером. Он маршировал, изучал уставы; изучал уставы и маршировал. Мечтал о командовании полками, дивизиями, армиями, о славе Наполеона, надеялся во главе болгарских богатырей вступить когда-нибудь в Македонию... И не было для него спорных и бесспорных зон, была лишь одна мечта: «Македония!»— единственная и неповторимая, как мать.
Его произвели в офицеры. Митя служил и одновременно готовился к экзамену в академию генерального штаба.
Но вот вспыхнула балканская война, и поступление в академию пришлось отложить. Потом началась мировая война и целиком завладела его вниманием.
Каким жалким «Наполеоном» выглядел теперь Митя на этом балконе! «Неужели это я?» —думал он.
Родной дом, все окружающее казалось ему чужим. Как у сироты, у него не было своего угла. О, как бы ему хотелось и вправду быть сиротой! Не иметь ни единого родственника.
В его кроткой душе пробудилось презрение к равнодушию своего терпеливого племени.
«Нельзя же так! Болгары мы или нет в конце концов? Как убедить мир, что народ не умирает без боли, без борьбы, без проклятий? Может быть, убить кого-нибудь?..»
Но он чувствовал, что и на это у него не хватит духу.
«А что скажут потомки? Деды завещали нам быть верными Ботеву, Левскому, многим другим безыменным, забытым патриотам. Пушки, выдолбленные из черешневых стволов, в их руках были опасней всей нашей дальнобойной артиллерии... А мы? Мы носим ордена за храбрость и гордимся ими».
Отдых и хорошее питание помогли Мите поправиться, но он был все так же мрачен. Новый дом угнетал его,— в нем Митя чувствовал себя гостем.
Гостем — дома! Чужим — у родного отца!
Прислушиваясь к разговорам в кафе, читая газеты, он видел, что за кажущимся спокойствием, где-то в глубине, рождается нечто новое. Общество, махнувшее рукой на себя, не может долго пребывать в таком состоянии. Обесценивание человека — страшный признак.
Близкие не понимали Митиных страданий. Им казалось, что он все еще горюет о невесте.
Старик решил с ним поговорить и однажды позвал его в кабинет.
— Слушай, Митя,— дипломатично начал он,— вопрос щекотливый, но молчать больше невозможно. Речь идет не только о твоей или моей чести, но о чести всей семьи...
Митя удивленно взглянул на отца.
— Но, папа, разве в моем поведении есть что-нибудь такое, что порочит мою... нашу честь?
— Нет! Нет! — улыбнулся отец.— Ты герой. Если б все походили на тебя, Болгария не погибла бы. Но есть одна особа, способная внести смуту в нашу тихую, счастливую семью. Не стану бродить вокруг да около, скажу прямо: я хочу поговорить о Нине.
— О Нине?
— Да, но ты не сердись; я знал, что это тебя взволнует.
— Почему ты заговорил о ней? Между нами все кончено.
— Ты ошибаешься, Митя. Она не считает, что ваша помолвка расторгнута. Она тебя любила... а теперь раскаивается в своей измене и убеждена, что ты любишь ее попрежнему.
— Все может быть, но для меня Нина умерла.
— И правильно. Ты знаешь, как мы ее любили. По тогда она была чистой девушкой, а теперь на нее указывают пальцами. Война развратила многих, особенно женщин. Иные даже стали продаваться. Мы не имеем права принять Нину в свою семью. Нельзя забывать, что твоя сестра — девушка.
— Напрасно тревожишься.
— Опасность все же существует.
— Какая?
— Нина хочет во что бы то ни стало встретиться с тобой. Устоишь?
— Неужели женщина страшнее миномета?
— Трудно сказать! Нина изменилась. Она уже но прежняя неопытная девочка. Сумеешь ли ты выдержать характер?
— Эх, папа, есть кое-что поважнее Нины. Я ее не боюсь. Она убила во мне иллюзии, теперь я иначе отно- шусь к женщинам и любви. Она растоптала мои чувства, когда я этого меньше всего заслуживал. Да разве я мог, сидя в окопах, представить себе, что творится здесь? Теперь об окопах никто и не заикается. После разгрома стыдно говорить о лишениях и подвигах. Там меня поддерживал образ Нины. Она казалась мне олицетворением Болгарии. А она... она в это время поняла, что любит другого. Когда я смотрел в глаза смерти, пришло письмо и... Но довольно, папа, не будем говорить об этом.