Савчев возмутился:
— Да разве люди живут только ради денег и хлеба? Им нужна духовная жизнь, активная деятельность. А энергии у нас еще хоть отбавляй.
Выслушав эту тираду, несколько человек расхохотались так искренне, что Савчев, рассердившись, встал, подошел к столу и налил себе вина.
— Бог с ним, с Савчевым, а вот что будет с Болгарией?
— Замучают ее.
— Она погибнет!
— Не погибнет! — с жаром возразил подпоручик запаса, молодой адвокат.— Мы ее спасем. Грядет нечто новое, только вы его не видите. Оно уже зачато, и скоро народится новая Болгария.
— Ничего нового не будет. Если народ не сам себя освободил, он не умеет ценить свободы и не заслуживает ее. Нас разорвут соседи.
— А русские вторично не придут нас освобождать,— авторитетно заявил генерал запаса Жечев, когда-то живший в эмиграции в России.
— Сейчас хуже, чем было при турках. Тогда рабство
чувствовала только часть населения, а теперь его чувствуют все.
— Никто ничего не чувствует — только служат молебны да празднуют какие-то победы.
— Не отчаивайтесь, господа! — снова заговорил молодой подпоручик запаса.— Мать-Болгария сгниет вместе с другими старыми европейскими блудницами. Наступает новая эра — эра всеобщего честного труда. Не будет ни голодных, ни паразитов... Человечество пробудится от глубокого сна. Я доволен, что прозрел. Саблю бросил. Теперь возьму в руки перо или мотыгу. Да здравствует новая Болгария!
— И что же будет? Мир и благоденствие? Вы считаете себя невинными агнцами, а на самом деле — вы стая голодных волков, которых не пускают в кошару. Передушите псов — тяжко и горько будет и стаду и пастухам. Война превратится в бойню.
— Очищение неизбежно. Больной организм нуждается в операции, а иногда и в ампутации.
— Вы что же, пытаетесь вскрывать живых людей?
— Ты что скажешь, Абаров?
— Не понятны мне ваши идеи. Не жизненны они; Я знаю одно: наша Болгария погибает. Я стал ничтожеством, к сожалению еще способным мыслить и чувствовать. Мой бог умирает, а в новых богов я поверить не могу.
Все молчали, только старик капитан действительной службы, обычно беззаботный, нахмурился и проговорил:
— Хватит философствовать! Словами горю не поможешь! Пейте! В вине хоть не спасенье, да забвенье. Бросим пить — начнем рассуждать, и все равно ничего не выдумаем. Вот, скажем, я пью; а перестану — буду ныть, как больной зуб, или с ума сойду. Не пьют только те, кого ничто не волнует: они и трезвые ни о чем не думают.
Мало-помалу Митя стал терять представление об окружающей обстановке. Его «я» теперь как бы покрывалось туманом, и одновременно ослабевала связь со всем, что было ему близким, родным. Иногда ему чудилось, будто он свалился на землю с какой-то другой планеты. Он не удивился бы, если бы кто-нибудь остановил его и спросил: «Кто вы? Чего вам здесь нужно?»
О будущем он не думал, прошлого не вспоминал. Перестал страдать; ничто его не трогало.
Как-то раз на панихиде, когда и мужчины не могли сдержать слез, Митя спокойно рассматривал иконы в церкви и восхищался тончайшей резьбой на киотах.
Люди не искали его общества, не приглашали его к себе, некоторые даже перестали с ним здороваться. Он ничего этого не замечал.
Равнодушный ко всему на свете, он погрузился в полную апатию, и его раздражало только одно — красные, синие, серые знаки отличия на мундирах иностранных офицеров. При виде их Митя хмурил брови, в голове у него мутилось, сердце начинало биться, и он быстро сворачивал в переулок.
Так иной человек спокойно переносит грохот в мастерской жестянщика, но нервничает, заслышав жужжание мухи.