Он вышел из дома, громко хлопнув дверью, и направился к семинарии.
«Малый прав!.. Мое место если и не в тюрьме, то уж, конечно, не на балконе, с которого можно спокойно наблюдать, как власти ловят моих учеников».
Только теперь он осознал свое ничтожество...
Он вернулся домой, чтобы рассечь гордиев узел. Ему было тяжело получать пенсию за службу буржуазному государству и пользоваться богатством нелюбимой жены... да... Но ведь она тоже ни в чем не виновата...
И он решил мирно разойтись с ней.
Жена заметила что-то неладное в его поведении. «Опять, наверное, социалисты!.. Ох, уж эти мужчины! Насколько они мельче нас, женщин!»
Временами ему казалось, что порвать с женой можно очень легко, без всяких объяснений. В ее отсутствие он принимался укладывать свои книги и скромный гардероб, потом садился и растерянно думал: «Опять хозяйки, соседи-квартиранты... И все-таки надо поскорее развестись. Казалось бы, все так естественно,— и в то же время получается какая-то глупость, ребячество».
Однажды он случайно встретил старого товарища и единомышленника, когда-то выбранного депутатом от своей партии.
— Что новенького, Скалов?
— Ухожу от жены.
— Почему?
— Она получила миллионное наследство...
Приятель бросил на него встревоженный взгляд, ничего не сказал и отошел.
После многолетнего воздержания Скалов вновь решил искать утешения в вине; он зашел в третьеразрядную корчму,— в ней не было ни членов его партии, ни представителей враждебного лагеря, сидели только просто пьяницы. Острый запах спирта напомнил ему о прошлом. Тогда его считали погибшим человеком. Близкие, друзья называли его идеалистом, знакомые — алкоголиком. А он только сейчас понял, что погиб, что изолгался. Прежде он пил, чтобы забыться, оторваться от невыносимой действительности; сегодня — чтобы забыть самого себя. Он знал, что вино не поможет, и все-таки обманывал себя и пил, лишь бы утишить боль. Утром он чувствовал себя хуже, чем после скотских объятий продажной женщины. В такие минуты мир казался ему страшнее того хаоса, какой был до его сотворения. «В нем нет равенства»,— думал Скалов. При любом режиме одни наживаются, не брезгая никакими средствами, другие вечно бедствуют. Хоть и будешь их кормить, они все равно ни на что не годны. Идиоты! И он такой же Дои Кихот! Добровольно отказался от земных благ, отрекся от старого бога, сотворил себе новый кумир, а когда наступил час испытаний — не выдержал.
Ему бросили оскорбительный упрек, стегнули его, как плетью. «Ругай, ругай меня!.. Заслужил... А все-таки тебя воспитал я... Ты идешь по нашему пути. Может быть, изменишь, тогда тебя заменит другой, как ты заменил меня. Э, нет!.. Я все тот же!.. При первом же сигнале... Ах, эта проклятая нога, как она ноет... Ничего, пройдет. Это еще не старость... Да, дружище, и я когда-то думал, как ты... Хватит! К черту и квартиры, и жен, и детей! Пойду в учителя, сделаюсь новым Песталоцци!.. Завтра же перееду.,. А пока пойду в гостиницу или... к нему...»
Корчма закрывалась. Скалов расплатился, встал и ушел.
«Где я? Что это за улица? Пойти в гостиницу... А деньги где?.. Тот живет далеко...»
Скалов шел куда глаза глядят, покачиваясь, сходил с тротуара на мостовую.
Наконец, добрался до дома. Жена притворилась спящей — не хотелось никаких сцен. Скалов кое-как разделся и повалился на кровать.
Утром он проснулся поздно; закашлялся. Открылась дверь, и горничная поставила на его ночной столик чашку кофе с молоком, подала разрезанные сдобные булочки с маслом.
Скалов приподнялся.
— Дай-ка мне сигареты, Пенка!
Немного погодя он в одном белье ползал на четвереньках по ковру, а верхом на его спине восседала наследница. Жена не могла на них нарадоваться.
О том, что было ночью, не было сказано ни слова.
Скалов возвращался из Борисова сада. И вот его нагнал старый товарищ, с которым они вместе жили в Швейцарии. Это был скромный кабинетный мечтатель, не имевший кабинета; беспартийный. У нас - это несчастнейшие создания. Такими не интересуются ни власти, ни оппозиционеры. Их и за болгар - то не считают.
Товарищ очень обрадовался встрече; он любил Скалова и в его характере видел все то, чего недоставало ему самому: порывы, способность к протестам, вечное благородное беспокойство, спартанский дух — орел, да и только! А себя он считал трусливым зайцем; всю жизнь довольствовался малым, боясь, как бы и этого не отняли. Сейчас он вспомнил, каким был Скалов в Женеве: с «Капиталом» в руках или занятый оживленным разговором с Плехановым. В памяти его воскресли полуголодные дни, разгульные ночи.