К владыке, расталкивая вогулов плечами, приблизился Нахрач.
— Ике-Нуми-Хаум готов умереть, — сказал он. — Ты рад, русский старик?
— Это он? — негромко спросил Филофей у Пантилы.
— Я видел Палтыш-болвана, когда сам был таким, — Пантила указал на вогульского мальчика в толпе.
Пантила тоже разглядывал идола, но со страхом и недоумением. Корявый лик истукана, вырубленный топором, не мог сравниться с тонкими и тёплыми ликами икон, прописанными трепетной кистью. Разве можно изобразить бога топором? Топор — торопливое орудие дьявола, когда надо просто поскорее выпустить зло на волю, не заботясь о его облике.
— Вот железная рубаха, которую носил Ике, — Нахрач бросил под ноги Филофея ржавый ком старой кольчуги. — Ике возвращает её тебе.
Филофей наклонился и поднял кольчугу. Она оказалась неожиданно тяжёлой, словно впитала в себя величие своего хозяина — Ермака.
— Возьми, Кирьян, — Филофей протянул кольчугу десятнику Кирьяну Кондаурову. — Увезём в Тобольск. Для нас эта вещь драгоценная.
— Дать тебе огонь, чтобы зажечь Ике? — усмехаясь, спросил Нахрач.
— Зажигай сам, князь.
Новицкий молча озирался, разыскивая Айкони, но не находил её.
Пламя вспыхнуло в нескольких местах и почти сразу охватило длинное тело идола с двух сторон. Казалось, что Ике упал в огненную траву. Вогулы, взволнованно переговариваясь, попятились от жара огромного костра. Сухие дрова трещали и стреляли искрами. От дуновения ночного ветра с Конды языки пламени качались и гнулись, словно пеленали идола, как младенца.
Филофей вдруг понял, что происходит что-то не то. У костра не было князя Сатыги — он отправился домой в Балчары, точно низвержение божества было делом обыденным, недостойным внимания. А вогулы вовсе не были напуганы или сокрушены истреблением своей святыни. Они с любопытством поглядывали на владыку: чувства русского шамана почему-то были им важнее, чем гибель почитаемого истукана. Нахрач, щурясь, следил, чтобы огонь нигде не ослабевал, ходил в толпе и распоряжался, куда ещё подсунуть дров. Вогулы подчинялись ему по-прежнему; они тащили поленья, и никто не противился воле князя-шамана. Костёр не умалил власти Нахрача.
Новицкий наконец увидел Айкони. Она сидела на земле, освещённая пламенем, как некогда в мастерской Ремезова сидела с рукоделием возле печки. Лицо её было безмятежным. Рядом на корточки опустился Пантила.
— Здравствуй, Айкони, — сказал он.
— Здравствуй, Пантила, — ответила она, не поворачивая головы.
— Ты теперь шаманка Нахрача?
— Меня все прогнали. Я живу на Ен-Пуголе.
— Теперь уйдёшь, как идола сожгли?
Айкони промолчала, тихо улыбаясь огню.
Новицкий подался ближе к Филофею, чтобы никто его не услышал.
— Цэ Аконя, бэрэгыня сэго выстукана, — угрюмо сказал он. — Вона же повынна сумуваты, плакаты… А вона спокийна, яко нэмаэ скорботи.
— И что это значит, Гриша? — помедлив, спросил Филофей.
— Чую, цэ не той выдол. Мы порожнэ брэвно жжэм.
— Я тоже о том догадался, — тихо произнёс Филофей.
Для Григория Ильича это означало только одно: если идол уцелел, значит, он снова увидит Айкони. И пусть Нахрач обманет хоть тысячу раз.
Владыке показалось, что в тесном пламени костра идол вдруг немного повернул на него большое чёрное рыло и ухмыльнулся обугленным ртом.
Филофей перекрестился, отступил и потихоньку выбрался из толпы. Вогулы уже не заметили его ухода. Владыку укрыла темнота. Что ж, сатана его провёл. Не в первый раз — и жаль, что не в последний. Значит, надо ломать Нахрача и дальше. Непростой оказался язычник. Дерзкий и коварный. Досадно только то, что все вогулы полюбовались, как русский священник стоит облапошенный и ничего не понимает. Филофей неторопливо перешёл луговину выпаса, мокрую от вечерней росы, и пошагал по кривым проулкам Ваентура к дому Нахрача, над которым тихо шумел высокий кедр. Рогатая деревня дремала в полночи без единого огонька в окнах-щелях. В избах вогулов не было икон — не было и тёплого мерцания неугасимых лампад.
Владыка снял жердину, закрывающую проход во двор, и увидел, что на брёвнышке возле балагана сидит какой-то человек.