Олег Борушко
Мальтийский крест
Любовь на просторах великой империи сродни поездке на почтовых. Звонкая при выезде из деревни, упоительная на разгоне; в виду губернского города уже привыкшая к ухабам, она осеняется венцом полноцветной радуги с приближением к столице, славе, могуществу.
Меж подданных малой державы – любовь подобна маяку: ровными вспышками после минутных затмений, она подчиняется воле смотрителя, зато не зависит от ветра, от моря, от непогоды.
Маяк в Большой Гавани Мальты работал как часы.
Двадцатипятилетний граф Джулио Литта, приняв с вечера команду над караулом порта, расположился поужинать.
В старом здании таможни, сложенном еще Жаном Ла-Валеттой, было сыро.
– Нет, это не христианский остров! – заявил Робертино после первой мальтийской ночи семь лет назад. Он ненавидел влажные простыни почти так же сильно, как ревнивых мужей. – Это, ваше сиятельство, наоборот!
– Н-наоборот? – рассеянно отозвался тогда Литта.
– Чистой воды турецкая баня! – заявил Робертино.
Джулио отстегнул шпагу, прислонил к столу. "Упадет", – подумал он. Грузно сел на скамью, заложил ногу за ногу, расстегнул у горла красный супервест.
Скрипнула дверь. На цыпочках вошел Робертино, поставил поднос с вареной лампукой*. Джулио поморщился.
– Пост еще только завтра! – отрезал Робертино. – Съешьте рыбки! Вы себя в гроб загоните!
Джулио обвел глазами стены таможни.
– Вот именно – чем не гроб? – пропел коротышка Робертино. – Загнешься от тоски среди этих камней, еще и не есть. Эх, то ли дело в Милане!… Корабль, между прочим, эчеленца*. И здоровенный.
Джулио разломил хлебец, стал медленно жевать, покачивая сапогом. Тонко позванивала шпора.
– А флагов не видать, – с удовольствием добавил слуга и принялся терзать громадные черные усы, распущенные веером по неаполитанской моде.
Дверь вновь распахнулась, в комнату втиснулся брат-оруженосец размером с двух Робертино, поставленных друг на друга. Он был без усов, зато с бакенбардами.
– Ваше превосходительство, иностранец на рейде…
Шпага поехала по краю стола и грохнулась со звоном.
– По огням – военный, – продолжал навытяжку караульный. – Фрегат, ваше превосходительство.
Джулио перестал жевать.
– Ф-фрегат? – сказал он.
Брат- оруженосец покосился на Робертино.
– Эчеленца, так ведь ужин… – Робертино опасливо ступил шаг назад. – Фрегат-то уже здесь, а ужин-то еще… – он посмотрел Джулио прямо в живот.
Даже сидя Джулио Литта возвышался над слугой на добрый фут.
Граф тяжело и спокойно глядел на Робертино. "Как якорь на креветку", – образно думал тот, отступая все дальше.
– Лодка, раз пришла, уже никуда не денется, – бормотал слуга. – А рыбка остынет…
Правый ус у него стал непроизвольно подергиваться.
– Двое суток ареста, – сказал Джулио. – Еще раз повторится – отрежу усы.
Доскакав до форта Святого Эльма, Джулио взобрался на смотровую башню и навел подзорную трубу в кожаном пояске на сырую мальтийскую темень.
2
В ночь на 20 января 1789 года русский фрегат "Святой Николай" встал на рейде Валетты.
– Эк мигает ровно. – Волконский передал трубу капитану. – Что жгут на маяке, интересно?
– Известно что – магний. Прикажете шлюпку, Дмитрий Михалыч? – капитан насмешливо покосился на худую юношескую фигуру посла.
– Шлюпку? – Волконский опасливо скосил глаз в маслянисто-черную пахоту моря за бортом. – Прикажите лучше флаги, – кашлянув, морским волком отрезал он. – Разве магний так горит?
– Так ведь ночь, какие флаги, Дмитрий Михалыч? – сказал капитан. – Да и ветер – порвет флаги-то.
– На то он и ветер, – наставительно сказал Волконский.
Худой и ровный, как собственный указательный палец (и даже такой же немного конический), Волконский, по контрасту, любил округлые фразы.
– Исполняйте, пожалуйста, – сказал Волконский. – Это сколько ж нужно магния? Верно сказывали – все они тут, на острове, алхимики.
"При чем алхимия? – думал капитан, обиженно подымаясь на мостик. – Не углем же на маяке работать".
Едва капитан вышел из желтого конуса палубного фонаря, Волконский расстегнул и отпустил по ветру полы камзола. Крепко взялся тонкими пальцами за поручень. "Как Петр I", – подумал он.
Дмитрий Михайлович Волконский верил, что земля покоится на трех китах: дерзость, чувство долга и Древний Египет. Комбинация стяжала ему в департаменте иностранных дел репутацию вольнодумца. Но поскольку Древний Египет не играл большой роли во внешней политике России, а дерзость и чувство долга играли, то на египетские причуды статского советника Волконского глядели сквозь пальцы.
Посол прошел в каюту, запалил бронзовый канделябр, поглядел на портрет матушки-императрицы, неохотно исполненный Левицким для подарка на Мальту. Достал пакет, блеснул красный сургуч размером с пятак. "То-то ночи у них тут темные, что и орла российского не видно, – думал Волконский, разглядывая печать. – Аллегория!"
Двадцатитрехлетнего графа искренне огорчало, что самые художественные мысли проносятся в голове, когда он один. А когда он в обществе – не проносятся.
"Преимущественнейшему господину гран-магистеру Ордена Святого Гроба и Святого Иоанна Иерусалимского1 Эмануэлю де Рохану-и-Польдюку", – поднеся к свету, прочел на конверте черной тушью выписанный адрес.
Прилег на диван, закинул руки за голову. Поправил кружево на рукавах, чтоб не замялось. В иллюминатор свежо задувало с моря.
"А красивая жена у нашего посланника в Неаполе", – зевнув, подумал граф.
3
За два месяца до описанных выше событий Екатерина II, закончив утренний прием, прошла в кабинет в сопровождении Потемкина. Князь отъезжал назад к армии, к Очакову, где Суворов в его отсутствие проявлял излишнюю инициативу.
Светлейший с недавнего времени не находил в душе прежнего боевого задора. Так воин после ампутации ноги чует иногда в ступне ноющую боль.
Однако есть ли задор, нет ли – светлейший понимал: с турками пора кончать. Иначе насмарку все его таврические подвиги, Херсон и первый русский Черноморский флот.
Потемкин ждал последних напутствий, заранее морщась: голова после вчерашнего напоминала чугун с сырой картошкой. Раньше матушка избегала высокопарных слов, а просто говорила: "Давай-ка, Гриша". Теперь принимала все более официальный тон.
"Очаков будет взят, не извольте беспокоиться, ваше величество, – подбирал он сухую ответную фразу. – К Рождеству Христову и возьмем. Интересно, как она Зубова напутствует? "Давай-ка, Платоша"? Не звучит", – думал Потемкин, глядя, как Екатерина грузно усаживается за столик. Крошечное бюро с откинутой крышкой работы Брамса едва вмещало чернильницу с песочницею и лист в одну четвертую. "Чтобы лишних бумаг не наваливалось", – поясняла царица.
На бюро лежал незапечатанный пакет.
Выйдя с утра в приемную залу, императрица сразу, поверх круговерти придворных, отметила: светлейший – в нервно-отрицательном духе. То есть бодрый и раздраженный.
– Возьми-ка, Гриша, почитай, – ласково сказала Екатерина, взяла с бюро и протянула ему пакет.
Она подперла голову рукою и тихо глядела на поседевшего князя. "Все красивый, – грустно думала она. – Хоть и кривой на один глаз…"
– Мальта? – удивился Потемкин, пробежав первые строки.
"Даже крошки бисквитные не смахнула, – неприязненно думал он. – Письмо писала за кофе, часов около шести. Вечно в такую рань ее на идеи развозит. На кофе не пригласит, хоть ты накануне ее до истерики долюби".
– Так, – сказал он, мучительно пытаясь вникнуть в смысл документа.