— Но тогда ты сделаешь мне зло, добренькая Добронрава, — жалость к Добронраве мигом улетучилась, растворилась в тумане.
— У тебя есть хлеб, – Добронрава стояла на своей правде.
— У меня есть хлеб? – Елисафета взвизгнула и прикрыла ладошкой ротик. – Я – рабыня, как и ты.
Наш рабовладелец, который мягко философски называет себя хозяином, даже не поинтересовался, не предложил нам вчера еды.
Мы сами добывали на кухне.
Повезло, что мы – красивые девушки, а на кухне работают рабы Сириус и Уайт, которым нравятся девушки.
Если бы мы были изможденными рабами стариками, то, возможно, Сириус и Уайт не подали бы нам и корки хлеба.
— Нельзя так говорить о людях, – Добронрава подняла лицо.
В глазах загорелись костры фанатизма. – Все люди добрые.
— Крепка ты в своих убеждениях, – Елисафета с шумом втянула через ноздри воздух.
— Добро во мне говорит.
— Добро заставило тебя украсть у меня деньги.
— Если для других, на пользу и на радость другим, то это – не воровство.
— Отличное оправдание, я его запомню, и обязательно буду использовать, – Елисафета захохотала. – Если воруют не для себя, то это – благородно, и воровством не называется.
АХАХАХАХАХА!
В Касперском лесу, который располагается слева от дороги, если направляешься из Кингисеппа в Андалузию, долгое время орудовала шайка разбойников.
Атаман – Валдек Капуста.
Они грабили обозы, богатых путников и раздавали добро бедным.
Например, ограбили сборщика налогов.
Перебили восемнадцать стражников, которые охраняли сундуки.
Добро сделали – убили стражников, оставили сиротами их детей, сделали нищими их вдов.
Зато награбленное раздали бедным.
Только почему-то было похищено около двух тысяч монет, а бедные получили всего лишь сто монет.
Зато – добро, прет через край.
— Все равно это – добро, – Добронрава сжала губы.
— Ты страшна в своих убеждениях, Добронрава, – Елисафета пристально смотрела в глаза девушки. – Во имя добра ты будешь вешать, топить, четвертовать, сжигать людей.
Тебе скажут – убей во имя добра.
Убей тысячу человек, чтобы сделать счастливым одного.
И ты сделаешь его счастливым. – Елисафета опустила руку на правое плечо Добронравы. – Мне даже нравится стержень внутри тебя.
Ты называешь его добротой.
Другие говорят, что это безумие.
Третьи дают определение – фанатизм.
Мне все равно, добро ли в тебе, или безумие, но только со своим добром не переходи мне дорогу.
— Здесь нет дороги, — Добронрава посмотрела под ноги.
— К счастью, ты слишком наивна и глупа, чтобы твое добро побеждало всех, – Елисафета подняла мешок. – Глупость тормозит твои добрые дела.
Иначе ты бы с моими драгоценностями была бы уже далеко.
А так ты пошла простой дорожкой, где тебя легко увидеть и догнать.
— Зачем мне другая дорожка? – ресницы Добронравы порхали, словно бабочки.
— Либо ты прикидываешься наивненькой глупенькой, либо она и есть, – Елисафета обогнула Добронраву. – Никак не пойму тебя и Мальву.
Может быть, вы давно играете: ты – в добро, она – в сумасшествие.
На самом деле вынашиваете планы, как покорить мир.
У меня все открыто – я рвусь к власти, к абсолютной власти.
Каждый это замечает.
Но вы, вы, возможно, скрываете…
— Я ничего не скрываю, – в глазах Добронравы отражалось непонимание. – Смотри, под туникой только я. – Добронрава снова подняла тунику.
— По поводу нищего, которого ты тогда пожалела, а сейчас хотела сделать ему добро, – Елисафета отвела взгляд от худенького тела Добронравы. – Я тоже его видела.
Только заметила в нем больше, чем ты.
Потому что ты видела то, что хотела видеть.
Видела в мужчине голодного несчастного нищего.
Я же видела наглеца и подлеца.