— Куда ты? — он пошел следом, чувствуя, как намокают в ночной росе ботинки.
Лугу, казалось, не будет конца и края. Над травой встал густой, как сыворотка, туман. Из него выглядывали то лопасти мельницы, то резные коньки богатых, крытых жестью хоромин. Туман оказался кладбищем звуков: тренькали балалайки, где-то помахивали косами, подзадоривали себя неведомые лунные косцы, скрипели груженые подводы, некто подвыпивший стыдил норовистого конягу. Но наконец таинственный град Китеж кончился. Он вышел прямо на развалившийся черный сарай. На второй ярус сарая с земли вела шаткая деревянная лестница. Там, высоко, в смутной глубине ему почудился шорох, и будто бы мелькнуло что-то белое.
— Эй! Ты там?
В проеме возникло лицо девушки:
— Ага, на сеновале. Я здесь буду спать. Вы идите в машину, не то простудитесь.
— Не простужусь, — он с досадой вспомнил, что бутылка наливки осталась в машине. — Но ты не ответила на мой вопрос.
Дальнозорким своим взглядом он увидел, как изменились черты ее лица. «Вперед, — подумал он, — наверх, а там посмотрим…» Между тем, казалось, время освободило его от этого греха. Куда труднее было ему победить тщеславие, над которым, как известно, возраст невластен, скорее даже наоборот. Но сейчас два непобежденных греха объединились. Он бесстрашно приблизился к лестнице. «Только бы не свалиться, только бы не свалиться…» — бормотал он, карабкаясь вверх. Она была неодолима, эта лестница, как высший смех, она тянулась во Вселенную к звездам, которые забрали его сына. Земля осталась далеко внизу, в светящемся тумане. Звезды хороводили, подмигивали, но дверной пробой на втором ярусе, где скрылась девушка, не становился ближе. Это был путь без цели. Земля и дверной пробой разлетались в разные стороны, как плюс и минус бесконечность. Лестница начала вибрировать. Он раскачивался, как на качелях в детстве — в польском Полесье, где были пруд с мозаикой, темные ряды подстриженных деревьев, белый дом, в окнах которого по вечерам колебался свет. Но останавливаться было нельзя. Начатое следовало закончить. Когда нечего терять, некуда отступать — необходимо быть последовательным. Таков был его принцип. Он устал, но упрямо карабкался вверх и неожиданно чуть не уткнулся носом в лицо девушки. Несколько мгновений он смотрел на нее с изумлением, так как успел забыть, куда лез, кто эта девушка. Но как только вспомнил, случилось то, что давно должно было случиться: лестница обломилась, он полетел вниз. Он падал долго, как сказочная Алиса в подземелье, и приземление оказалось мягким. Он открыл глаза, подергал руками и ногами — все было цело, — после чего ему даже удалось усесться на мокрой луговой траве. Было темно, серые тучи закрывали луну, но как только выдался просвет, он увидел стоящего над собой мрачного малого с охотничьим ружьем в руках. У малого был нервный, расхристанный вид шизофреника.
— Простите, а в чем, собственно, дело? — невинный этот вопрос поверг малого в исступление.
— Ты! — взвизгнул он, больно уткнул ему в ухо ружье. — Ты еще спрашиваешь, в чем дело? Мало того, что пятьдесят лет назад ты опозорил, оболгал мою невесту, разбил нашу жизнь, так сейчас еще собирался ее обесчестить? Не выйдет! Даже на земле всему есть предел. Иди в сарай, сейчас темно, а как поднимется солнце, я застрелю тебя. Это твоя последняя ночь.
В сарае было темно, валялся всякий хлам: гнилые доски, разорванные мешки с окаменевшими удобрениями. Среди заляпанных птичьим пометом газетных кип он обнаружил частично осыпавшуюся икону. Сквозь один живописный слой проглядывал другой — более ранний, а сквозь более ранний — какой-то совсем уж древний. Господь в небесной короне и поражаемый копьем гнусный змей странно просвечивали друг сквозь друга. Он подумал, если малый не пристрелит его, как обещал, на рассвете, икону нужно увезти с собой. В ней заключался немалый философский смысл.
Через два запыленных окна в сарай, как сквозь сито, сочился зыбкий лунный свет. Он осторожно выглянул в окно — там стоял малый с ружьем, сунулся в другое на противоположной стене — малый стоял и там. Вероятно, он был един в двух лицах.
От нечего делать он внимательно рассмотрел малого. Одет тот был весьма странно: офицерский френч, джинсы, спортивные тапочки, фосфоресцирующие в ночном свете. Точно в таких тапочках улетел прозрачной осенней ночью его сын. А в таком френче, кажется, ходил герой его пятидесятилетней давности рассказа — несчастный прапорщик. Малый как будто ограбил их на том свете.