…Наташа медленно поднялась со скамейки. «И вновь, — подумала растерянно, — я в этой жизни неубедительна! Что будет? Чего я жду? Я сейчас расскажу им, прямо сейчас расскажу про этот кошмар с машиной, как всю жизнь, сколько я себя помню, они, родители, ругались и мучили друг друга. Как отец, когда купили эту проклятую машину, а мать сказала, что надо нажать какой-то рычажок, а оказывается, надо было другой, потому что фары вдруг как-то не так вспыхнули, как он обернулся и ударил мать, сидящую сзади, а та вцепилась ему в волосы, и они начали драться… Как я нажала на какую-то педаль, машина врезалась в столб, а я с разбитой мордой убежала и больше не вернулась домой… Только зачем рассказывать. Зачем объяснение с Петром Петровичем? Зачем мне Димочка? Они же все-таки люди, неужели я мучаю их, потому что мне самой плохо? А может… мне просто все равно? Господи, неужели я и в самом деле равнодушное, пустое зеркало? Неужели мне все равно, кто в меня смотрится? Когда же я наконец увижу в нем… себя? Да! Надо выбираться, надо немедленно выбираться, только… не поздно ли? Нет, стать собой никогда не поздно! Вот только что я им скажу?»
Наташа растерянно шагнула навстречу Петру Петровичу, но в этот момент протяжный общий вздох вновь, как когда-то давно, когда Петр Петрович полез в фонтан, пронесся над парком. И снова Наташа различила в нем звонкое «ой, мамочка-а-а!» Лахутиной и свист Бен-Саулы. Наташа оглянулась, увидела Димочку.
— За мной должок, — отодвинув Наташу, он шагнул к Петру Петровичу.
— Прекратите! Прекратите! — заметалась между ними Наташа.
Она по очереди заглядывала им в глаза, и ей казалось, она видит свое перевернутое, уменьшенное в тысячу раз отражение. Она вспомнила, как однажды, когда ей было лет пять, а может, шесть, она поднялась на цыпочки и увидела в зеркале свое лицо, одновременно удивленное и надменное, даже скорее надменное, нежели удивленное, выражающее не только непререкаемое презрение к чему-то, но и свое непонятное право на это презрение. И совсем как тогда, много лет назад, Наташа вновь не поверила, что это она, таким гордым, а главное, красивым было лицо. Словно и сейчас самую свою суть разглядела Наташа в воображаемом зеркале. Вот только что это за суть, она опять не поняла…
ПЫЛЬ
I
Лукьянов еще прощался с приятелями, обещал фотокору Леве, что завтра обязательно договорится с ответственным секретарем о командировке на Памир, но двери вагона уже захлопнулись, литые скульптуры «Площади Революции» — пограничник с собакой, пионеры, девушка с книгой, куры, петухи, спортсмены — вытянулись в сплошную мельтешащую линию. Поезд ввалился в туннель, загудел, как желтое, наполненное светом, веретено.
Для родившегося и выросшего в Москве Лукьянова метро являлось составной частицей жизни. С каждой станцией было связано какое-нибудь воспоминание. Среди вот этих, окованных железом, мамонтовых колонн Лукьянов в институтские годы встречался с одной девушкой. Когда бы он здесь ни появлялся, девушка уже ждала его. Она всегда приходила на свидание раньше условленного времени и всегда сидела на одной и той же скамейке. И в остальном была столь же удручающе надежна, неотступна. Лукьянов не понимал подобного постоянства. А вот под этими парящими потолочными мозаичными овалами он долгими часами ждал другую девушку. Томясь, Лукьянов, помнится, загадывал: на каком поезде она приедет? На четвертом? На пятом? Поезда прилетали и улетали, будто пчелы, собирали людей, как пыльцу, но девушки не было.
Слегка разомлевший после ужина с коллегами Лукьянов видел собственное отражение в черном стекле напротив. Но это было не просто отражение. Сквозь респектабельную физиономию, пшеничные усы, — как сказал один из приятелей, свидетельство его стопроцентной положительности, — словно на гениальном средневековом холсте, проглядывал некий обобщенный, так сказать, образ человека во всей его вселенской неразгаданности: кто он, зачем пришел в мир, куда движется? Такую глубинную философскую иллюзию преподносило черное вагонное стекло. Рядом маячило другое лицо, — никакой философии, никакой мудрой печали, никаких глубин, — беспрерывно хлюпающий красный нос да выпученные за стеклами очков глаза.