— Даже когда ты делаешь глупости, Саша, я почему-то помогаю тебе, — вздохнул круглолицый. — Будь по-твоему, я отвлеку святого отца, только торопись, у нас же свидание.
— Красотку, что плавной походкой мила, отдам за кобылу, что рвет удила, — грустно улыбнулся Александр. — А может, это добро не отрицание вовсе, а женская любовь?
— Не прикидывайся схимником, Александр, — погрозил товарищу пальцем круглолицый, — и не цитируй проклятых мухамеддан. Вон идет святой отец…
Пока Степан Никитич что-то говорил святому отцу, почтительно и усердно ему внимавшему, Александр отправился на хоры, где имел короткий и энергичный разговор с органистом, в результате которого тот безропотно уступил ему свое место. Железные трубы ожили. Торжественная музыка наполнила помещение. Казалось, то мрачный католический бог, из всех языков признающий лишь латынь, из всей музыки — лишь орган, беседует с прихожанами. Фома заслушался, забыв про офицеров, как вдруг органный глас господа утратил торжество, словно господь вместо очищающей проповеди решил позабавить прихожан анекдотом. Под сводами гремел родимый русский «Камаринский мужик». Последнее, что видел Фома сквозь протертый в пыльном окне глазок, — отпавшую челюсть святого отца, его протестующе вознесенные руки…
IV
Фома посмотрел вниз. Каким-то образом Солома ухитрилась забраться на первый ярус и то ли топталась там, то ли пританцовывала.
— Чего ты там увидел? — спросила она. — Какое-нибудь чудо?
— Да, чудо. Куда ты лезешь?
— Ты пропал. Зову, кричу, не отвечаешь.
Фома съехал по мачте вниз. Обратный путь был проще. Некоторое время они с Соломой стояли близко-близко друг к другу. Фоме казалось, он смотрит в блестящие птичьи глаза. Надо было что-то делать, но Фома не был к этому готов. Он достал из кармана кубинскую монету.
— Держи, вдруг поедешь в Гавану?
— Ну да, — сказала Солома, — с такими деньжищами я там не пропаду.
Фома притянул Солому к себе. Она не то чтобы поддалась, но и не то чтобы оттолкнула. Похоже, ей было просто интересно. «А что сейчас… Антонова?» — подумал Фома, и настроение сразу испортилось.
С лесов спускались молча.
— Я, наверное, веду себя как-то не так, — сказал на твердой земле Фома, — но ты должна понять, что я…
— Со мной ты не можешь вести себя не так, — серьезно ответила Солома.
— Почему? — удивился Фома.
— Потому что, видишь ли, я люблю тебя, это правда, — она отступила на шаг, чтобы он не видел ее лица.
— Чего-чего? — Фома хотел схватить Солому за руку, но та вдруг побежала по темному скверу. Бегать Солома умела, а у Фомы не было желания ее догонять. Помелькав белой юбкой среди деревьев, она исчезла.
Вдоль канала проносились, светя фарами, машины. Здесь же, возле храма, было тихо, как будто время и жизнь остановились.
Но остановиться они не могли никогда. Разве лишь странно повториться: в малом, в смешном, в бесконечном? В чем? И зачем?
СЧАСТЛИВЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ КАЧЕЛЕЙ
В детстве двор казался ему великим и непостижимым, как Вселенная. За окном их квартиры на десятом этаже начинался океан живого синего воздуха, где, словно парусники времен великих географических открытий, терпели бедствие луна и солнце. Выходя на невесомо плавающий в упругом пространстве балкон, он воображал себя повелителем ветра, императором воздуха. Казалось, стоит только захотеть, ветер подхватит его, понесет, как тополиный пух.
Во втором классе их принялись обучать английскому. Чужие слова, которых не знал никто, кроме учителей, да, быть может, англичан, входили в сознание тяжело, точно ненужные гвозди по самую шляпку. С гудящей головой он выходил в вестибюль, где каждый раз затевалась свалка. Разнузданными воплями, нечленораздельными междометиями они воскрешали родную речь. Под пыльными матовыми плафонами летали портфели и ранцы. Четырехчасовое сидение в школе искупалось свободой за ее стенами. По улице шагали с единственной мыслью: что бы такое учинить?
На детской площадке он приметил девчонку, занявшую его любимые качели. Она совершенно не заслуживала внимания, если бы не диковинные распущенные волосы. Казалось, то светится, золотится на солнце стожок.