— Мадам, я пока не знаю, того ли ребенка я ищу, о котором вы нам рассказали, — вдруг услышал Хилари свои слова, — но позвольте мне от лица родителей того малыша вознаградить вас хотя бы за деньги, которые вы расходовали на него. — Тут он замолчал, в ужасе от самого себя. Слова вырвались у него в неосознанном порыве благодарности, потребности утешить ее, но, предложив вознагражденье за то, что было отдано свободно, без всякого расчета, не погубил ли он красоту ее дара?
Но мадам Кийбёф смотрела на это иначе. Ее отпустило, губы разжались.
— Мсье очень добрый, — сказала она. — Не буду врать, бывало и впрямь надеялась, может, когда дождусь… — И продолжала чуть не в отчаянье: — Такая у меня нужда в деньгах, уж и не сказать.
Хилари поспешно достал бумажник, вытащил купюру в тысячу франков и с сомненьем посмотрел на Пьера, тот одобрительно кивнул. Хилари отдал ее старухе, она мигом сунула купюру в карман под фартуком и сказала торжественно:
— Да благословит вас Бог, мсье.
— Вы хотели бы до нашего ухода спросить еще о чем-нибудь? — прошептал Пьер.
Хилари трудно глотнул и, старательно, четко выговаривая слова, спросил:
— Он… мальчик не говорил что-нибудь о своей семье… о своей матери?
Старая женщина подумала с минуту.
— Не больно много времени у меня было с ним разговаривать, — сказала она наконец, — да еще, сколько ж их у меня перебывало, иной раз и путаю, чего один сказал, чего другой. Только вот знаю, хорошо его воспитывали — ел всегда с закрытым ртом, а один раз говорю ему: вытри, мол, нос, а он мне: носового платка, говорит, у меня нет. Она улыбнулась своему воспоминанию и повторила слова мальчика: «Носового платка у меня нет».
— Вряд ли вы узнаете от нее что-нибудь еще, — тихонько сказал Пьер. — Я уже пытался прощупать ее с этой стороны, но ничего важного для нас она не помнит.
Он встал, по всем правилам поблагодарил старую женщину за любезный прием, и Хилари вторил ему, стараясь не ударить лицом в грязь. Наконец они вышли из ветхого павильончика, из узкого, скрытого от глаз проулка и вновь оказались на шумной улице.
— А теперь, — весело предложил Пьер, — не выпить ли нам?
Глава четвертая
— Хорошая мысль, — сказал Хилари. — Вы знаете какое-нибудь тихое местечко… где мы могли бы все обсудить?
— Это потом, — сказал Пьер, поторапливая Хилари. — А пока я хотел бы повести вас в один маленький бар. Кое-кто из моих друзей часто заглядывает туда, и с одним-двумя я хотел бы вас познакомить.
Хилари в замешательстве позволил Пьеру увлечь себя за ним. Разумеется, было бы лучше высказать все сейчас, говорил он себе, пока мы еще подобающим образом настроены. Не мог он понять, почему отношение Пьера вдруг так изменилось и бережная нежность, с которой он обращался к мадам Кийбёф, уступила место столь явной веселости. Впервые с тех пор, как они познакомились, он не испытывал ни малейшего расположения к Пьеру.
Но десять минут спустя, потягивая перно в маленьком баре близ церкви Сен-Сюльпис, он начисто забыл про мадам Кийбёф и обветшалый кукольный домик. Когда они пришли, друзья Пьера были уже там. Эдуард Ренье, редактор одного из наиболее уважаемых литературных ежемесячников, которых издавалось бессчетное множество. Приземистая, широкая в плечах женщина с сильным беспокойным лицом — по словам Пьера, еще недавно она преданно, с полной отдачей участвовала в Сопротивлении, а теперь осталась без дела и совершенно растеряна. Молодой, аристократической наружности химик-исследователь и неряшливый черноволосый человек, пишущий политические передовицы для какой-то левой ежедневной газеты.
С этими людьми Хилари сразу же и с облегчением почувствовал себя как дома.
Это были его собратья, его избранное общество. В какую страну ему ни случалось попасть, круг подобных людей рано или поздно непременно обнаруживался, и тогда он оказывался среди своих. Все они оказывались вместе по собственному выбору; у всех у них были схожие дома; можно войти в комнату любого из них в Праге или Будапеште, в Париже или Лондоне, и, оглядывая бледно окрашенные стены, тяжелые тканые занавеси, большое потертое кресло, забавную фарфоровую фигурку на каминной полке, вы понимали: это комната европейского интеллигента определенного поколения, который придерживается определенных, вполне знакомых вам взглядов. В каждой такой комнате на стеллаже стояли одни и те же книги, и благодаря этому, когда вам случалось где-то повстречаться, тотчас завязывался разговор о множестве предметов, интересных вам всем. Уже не приходилось беседовать о погоде, старательно искать общих знакомых или вытаскивать фотографии своих детей: раз принадлежность к одному кругу установлена, никаких преград не существовало.