— Ерунда! — решительно сказала старая дама. — Вы не знаете, какое для меня наслаждение снова поговорить по-английски. Я уже стала было думать, что совсем забуду язык.
— Вы тоже говорите по-английски, мсье? — учтиво спросил Хилари.
— Понимаю я вполне хорошо, а вот свободно говорить не могу. Так что прошу извинить меня, я продолжу по-французски. Странная получится беседа, но матушка так будет рада поговорить по-английски.
— Я тоже буду очень рад, — искренне отозвался Хилари. Он не только обрадовался, ему еще и безмерно полегчало.
Только теперь он осознал, что напряжение этих последних дней было особенно велико оттого, что постоянно приходилось изъясняться не на своем родном языке, и прежде, чем вымолвить слово, он должен был помедлить, взвесить его, увериться, что оно точно выражает, что и как он хотел сказать. Теперь наконец-то можно избавиться от постоянного страха дать неверное представление не только о своих мыслях, но таким образом и о своей личности, и это позволило ему ощутить себя самим собой — впервые с тех пор, как он уехал из Англии.
— Какая прекрасная комната, мадам! — сказал он, отогревшийся и открытый красоте.
— Да, пропорции превосходны, но вся обстановка, разумеется, очень старомодная, — сказала она. — Когда я вышла замуж, я хотела, чтобы муж приобрел для меня все новое, но на сей счет он оказался непреклонен. Помнится, он сказал: «Ты получила свой английский камин и будь довольна. Заменять эту добротную мебель грешно. Когда мой дед купил ее, он рассчитывал, что она простоит сто лет, и так тому и быть». Настоять на своем мне не удалось. Но я уже к ней привыкла.
Хилари заметил, что она совершенно серьезна, и ему интересно было, какой же мебелью она просила мужа заменить эту прекрасную обстановку в имперском стиле. Вероятно, средневикторианской, в стиле Холланд-Парка, подумал он изумленно, и в эту самую минуту, будто в унисон с его мыслью, она сказала:
— А теперь расскажите мне, пожалуйста, о Лондоне, мистер Уэйнрайт. Наверно, сегодня я бы едва узнала мой Холланд-Парк. Он сильно пострадал от бомбежек?
Хилари не устоял перед ее очарованием. Он сознательно постарался приспособиться к ее мироощущению, к ее эпохе, тщательно подбирал слова из лексикона тех писателей, которыми, как он полагал, она должна была восхищаться. Таким образом он и рассказывал ей о Лондоне во время и после войны, об английских нравах и обычаях, о меняющихся вкусах и правилах приличия, ни на минуту не забывая соотнести свой рассказ с тем, что она должна была знать. Мало-помалу он дал ей возможность полностью завладеть беседой и с истинным восторгом знатока вслушивался в ее речь, когда она принялась рассказывать о своем деде, чаеторговце, — «но при этом и он, и все его семейство были весьма привержены литературе, всегда интересовались новыми писателями своего времени», — о кузине Эллис, натуре художественной, которая однажды принесла книгу с иллюстрациями мистера Бердслея, дед, не долго думая, кинул ее в горящий камин, и никто не посмел ему слова молвить, а еще о Гарри: «он такой был добродушный, мистер Уэйнрайт, все над ним потешались, насмешничали», но он, увы, погиб смертью храбрых во Второй Матабельской войне.
Беспокойно мигал тусклый свет, мадам Меркатель вела рассказ, мсье Меркатель сидел в кресле, расслабленно удовлетворенный, а Хилари слушал и наслаждался счастливым ощущением обретенной здесь и теперь радости и свободы этого вечера.
Речь старой дамы замерла, какое-то время они сидели, ничего не говоря, будто старые друзья, которые могут себе позволить вместе помолчать, и только и слышно было, как потрескивают в очаге зеленые поленца. Хилари вздохнул. Вздохом отозвалась и мадам Меркатель, потом спросила:
— Что вы думаете о нынешней Франции, мистер Уэйнрайт?
Хилари ответил искренно, как не стал бы отвечать, говори они по-французски:
— По-моему, она ужасна, ужасна и безмерно несчастлива. Я всегда любил Францию и восхищался ею, как ни одной известной мне страной, но, если говорить о том, какая она сегодня, на мой взгляд, она окутана гнилостными испарениями морального разложения.
Мсье Меркатель согласно и печально кивнул.
— Для меня самое ужасное, что все подряд оправдывают себя на том основании, что поначалу старались обмануть немцев, а потом это уже вошло в привычку, — сказала его матушка. — Было бы лучше вести себя честно, даже с немцами, чем дойти до того, чтобы обманывать друг друга и в конце концов самих себя.
Впервые с тех пор, как началась беседа между мадам Меркатель и Хилари, заговорил мсье Меркатель.