— Подари. А чо ты мне принёс?
Четыре пакета опускаются на пол, и за ними появляется красное лицо Бокова.
— Нихуя и луку мешок. Всё, что просила — то и принёс.
— А почему так много?
— А потому что я не первый год тебя знаю. Щас половина в помойку уйдёт, кулинар, блин.
Хмурюсь.
— А хули тогда ко мне пришёл? Шёл бы в ресторан.
— Знаешь, после двух тортов с кремовыми розочками потом непременно тянет на Бородинский хлебушек.
— Говнюк.
— Я тебя тоже люблю. Иди, пакеты разбирай.
Пока Боков моет руки, я разбираю пакеты. Сметана, масло, сгущёнка, консервированные персики…
— Боков! — Ору куда-то, — Боков! А соду купил?
Слышен звук воды, спускаемой в унитаз, и голос Бокова:
— Блять, у тебя хоть что-нибудь дома есть, а? Муки нету, масла нету, соды, блять — и той нету!
— У меня есть на жопе шерсть. А соды нету. Зачем она мне?
— Действительно. Зачем она тебе? От водянки мозга сода, по-моему, не помогает.
— Это точно. Как вспомню, сколько я на тебя тогда соды перевела — и всё зря…
— А по жопе?
— А по яйцам?
— А поцеловать?
Целую розовую Боковскую щёку, и командую:
— Так, открой мне вон ту банку… Нет, не персики, сначала сгущёнку. Ага… Потом масло возьми, и сунь на десять секунд в микроволновку. Только фольгу сними. И миску вон ту дай.
Энергично взбиваю миксером в миске ингридиенты.
— Боков?
— Что ещё?
— Слушай, у меня мужик новый…
— Ёбаная тётя, как ты исхудала… Кто на этот раз? Где откопала?
— Боков, это любовь. Точно. Я прям уверена. Зовут Петей, познакомились в метро. Там какой-то упырь мне на ногу чуть не нассал, а Петя ему дал…
— В жопу?
— По себе не суди. В гычу.
— Романтично. Уже романтично. Продолжай.
— Не буду. Ты глумишься.
— Держи персики… Блин, ну куда ты грязными лапами за банку, а? Руки вытри… Вот… Да не глумлюсь я. Просто про твоих Петь я восемь лет слышу. И вечно у тебя любовь до гроба.
— Миску возьми. Ага… Вон туда её… Теперь муку отмерь, два стакана. Фартук напяль, испачкаешься… Боков, у тебя чёрствое сердце. И души нет. Я влюбилась.
— Хуй большой?
— Хуй большой. Тьфу, блять… Не знаю я, какой у него хуй. Дай сметану.
— На. Всё с тобой понятно.
Отворачиваюсь, и наливаю жидкое тесто в форму.
— Ничего тебе не понятно. Я — баба. Я имею право…
— Да ты всё подряд имеешь.
— А вот и нет!
— А вот и да!
С грохотом захлопываю дверцу духовки.
— Вот нахуя ты пришёл, спрашивается?
— На тортик.
— Вот сиди, и жди свой тортик, понял? Зараза…
Вытираю руки о полотенце, и прикуриваю сигарету:
— Форточку открой, и сними фартук. Поварёнок, блять.
— Тебе соку налить?
— Налей. Вот почему ты, Боков, такая циничная тварь, а? Скажи мне!
— Нет, Лидка. Я не тварь. Я — твоя совесть.
— Ебала я такую совесть.
— Это точно. Я же сказал, что ты всё подряд…
— Три раза по пьяни нещитово.
— Двадцать четыре. И по трезвому.
— Считал?
— А то ж… Это тебе как жопу вытереть, а вот я…
— Ненавижу.
— И я тебя. Тортик не сгорит?
Выбрасываю окурок в форточку, и бегу к плите.
— Дай прихватку. Да не эту, а вон ту, толстую. Жёлтая у меня для красоты тут висит.
Отворачивая лицо от духовки, вытаскиваю противень.
— Сгорел? — интересуется Боков.
— Хуй тебе. Дай доску разделочную. И нож.
Вываливаю круглый толстый корж на доску, и начинаю осторожно разрезать его на два тонких пласта.
— Лидк…
Молчу.
— Лидосина…
Молчу.
— Ладно, извини. Хуйню сморозил.
Молчу. Снова молчу. Опираюсь двумя руками на стол, и поворачиваюсь к Бокову:
— В том-то и дело, что не хуйню…
— Брось, Лидк. Нормальная ты баба. Петя у тебя? Замечательно. Наверняка Петя этот хороший мужик. Ты меня не слушай, я ж из ревности всё.
Тупо смотрю на пар, поднимающийся из разрезанного коржа…
— Боков, он безработный алкаш…
— Преувеличиваешь небось. Наверное, пиво пьёт по пятницам?
— И по субботам. И водку в воскресенье.
— Ну и я пью. И пиво люблю. И водку по воскресеньям. Сегодня у нас что? Воскресенье? Слушай, у тебя водка есть?
— Не надо, Боков. Я дура. Я знаю…
Тёплые руки на моих плечах. Носом почти ткнулась в остывшее тесто.
— Не плачь. Ты пойми, я ж добра тебе хочу. Я ж сам за тебя в огонь и воду, знаешь ведь…
Шмыгаю носом.
— Добра… А кто в пятом класе мне чуть череп арматурой не проломил, а?
— Опять двадцать пять… Сто раз тебе говорил: я тебя со Скотниковой перепутал!
— Врёшь ты всё, и ссышь ты в тумбу. Скотникова выше меня ростом! И жопа у неё была метр на метр! Как ты нас перепутать мог?
— Ой, не надо ля-ля… Жопа у Ирки была что надо. И сиськи уже тогда клёвые. А у тебя их до сих пор нету.
— Есть!
— Нету!
— Есть!
Злюсь уже.
— Есть. И красивые…
Улыбнулась.
— Боков, и не думай даже…
— Я и не думаю. Я уже пять лет ни о чём таком не думаю.
Поворачиваюсь к нему лицом, и смотрю прямо в глаза:
— Динька… Ты на меня не обижаешься?
— Корж остыл? Давай крем намазывай. Я персики порезал, щас дам.
— Динь, ты не обижаешься?
— Нет.
— Боков… Ты… Ты мой лучший друг. Даже больше. Ты мой брат. У тебя даже улыбка как у меня…
— Это у тебя, как у меня. Я тебя старше на полтора месяца.
— Пусть так. Я люблю тебя. Я очень сильно тебя люблю. Вот скажут мне: «Сдохнешь за него?» — я отвечу: «Как нехуй срать!»
— Ну и дура. У тебя ребёнок же.
— Не дура. Вот именно потому ты и не умрёшь. Никогда-никогда. Чтобы я дышала этим говённым московским воздухом, и спокойно растила сына… Я тебя люблю…
— Но замуж не пойду?
Засмеялась, и прижалась к Бокову:
— Знал бы ты, какая песня у меня на телефона на тебя выставлена…
— Догадываюсь. Делай торт. Я сюда жрать пришёл вообще-то.
Быстро размазываю деревянной ложкой крем по коржу, и начинаю выкладывать на него персики.
— Динь, у меня конфорка не фурычит.
— Какая?
— Вот эта, крайняя…
— Отдойди, посмотрю.
Выкладываю второй слой персиков, и, скосив глаза в сторону, наблюдаю за Боковым.
— Отвёртка есть?
— Какая?
— Крестовая.
— Есть.
— Давай. Хотя не лезь, делай торт. Сам возьму. Боже мой, Лида… Я завтра к тебе приду, и подарю тебе набор отвёрток.
— Подари. И коврик.
— Хуй тебе. Отвёртками обойдёшься.
Начинаю украшать торт ананасами.
— Боков…
— Что?
Возится в плите, и на меня не смотрит. Ну и хорошо.
— Боков, а знаешь почему у нас никогда ничего не получилось бы?
— Знаю. Потому что если бы у тебя был хуй — ты была бы Боковым.
— Точно. Мы одинаковые, Динь. Под копирку, блять…
— Хорош оправдывться. Скажи ты прямо: у меня хуй кривой, да?
Роняю на пол кусок ананаса, и смотрю на Боковскую спину:
— Ёбу дался?! Кто тебе такое сказал?!
— Катька моя…
— Плюнь ей в рожу. Охуела она у тебя совсем. Распустил бабу свою, Боков! Хуй ей твой, блять, кривой… Она на себя в зеркало смотрела, чмо тамбовское?!
— Таганрогское… И она не чмо! Ты базар-то фильтруй.
— Да пошёл ты со своей Катей! Я сразу тебе сказала: мне она не нравится! А ты-то развонялся: «Я её люблю, она пиздатая…» Вот живи теперь со своей лимитой, и не жалуйся!
— Да лучше с лимитой, чем с…
— Чем с кем?!
Боков осёкся, и повернулся ко мне лицом.
— Чем с кем?! Отвечай!
— Лид…
— Заткнись. Ты мне ответь: ты на кого намекал, а? Димы нет уже! Умер Димка мой! Ну, давай, скажи! Скажи, с кем я жила? От чего он умер? Ты же знаешь!
Боков кидает на пол отвёртку, и одним рывком хватает меня за руки.
— Успокойся, дурочка. У меня и в мыслях ничего такого не было, ты что?!
— Я что? Я ничего! А вот ты…
И разревелась.
— Тихо-тихо… Шшшшшш… Тихо, родная, успокойся… Господи, за что мне это всё? Успокойся, маленькая…
— Боков… — Всхлипываю, — Боков, тебе-то хорошо… У тебя Катюха есть… А я…