Елена Булганова
Мамина дочка
Моя мама всегда была отчаянной экстремалкой. В гораздо большей степени, чем я, ее родная дочь.
Помню, когда мне было восемь лет, а маме соответственно тридцать три года, в наш маленький городок приехал луна-парк. В субботу мама разбудила меня на рассвете, наскоро покормила, и через час мы уже влились в толпу взрослых и детей, движущихся в сторону парка. Помню, как дети тащили за собой родителей, а те следовали за ними с недовольными и даже сердитыми лицами. А в нашей группке именно я отставала от мамы, шаркала сандалиями об асфальт и спотыкалась на ровном месте. Взор мой был прикован к возвышающемуся над деревьями страшному изгибу американской горки, в животе заранее холодело от криков тех, кто в хлипких тележках медленно подползал к роковой точке, чтобы затем сорваться в стремительное пике. Мама по дороге рассказывала мне о том, как когда-то со своими родителями ходила кататься на такой вот горке. Бабушка и дедушка быстро вышли из строя, добрые люди освободили им два места на скамеечке и принесли воды. А мама все каталась и каталась, ее подсаживали в тележку ко всем одиночкам, оказавшимся в очереди.
Пока она все это мне рассказывала, подошла наша очередь. К тому времени я уже просто изнемогала от страха, ноги подкашивались, в животе бурлило. Когда перед нами оставалась пара человек, я схватила маму за руку и взмолилась:
— Мамочка, может быть, ты покатаешься сама? Мне сегодня что-то не хочется…
Мама посмотрела на меня внимательно и сказала обычным голосом слова, поразившие меня в самое сердце:
— Боишься, что эта штука развалится? Но, Симочка, не лучше ли нам с тобой в любом случае оказаться вместе? Случись что со мной, с кем ты останешься на этом свете?
Я была поражена и уничтожена настолько, что машинально села в подъехавшую тележку и даже не пискнула, когда она с огромной скоростью понеслась с вершины вниз. Только за голову схватилась обеими руками: мочки ушей чуть не оторвались вместе с сережками. По комнате страха я путешествовала с закрытыми глазами, очередь за мороженым отстояла рядом с мамой без всякого интереса. Сердце мое разрывалось от страха и недоумения. Как могла мама сказать такое?
«Неужели моя мама совсем не любит меня? — терзалась я вопросом. — Ясно, что любая нормальная мать согласится пожертвовать жизнью ради своего ребенка. Об этом в книжках пишут и по телевизору показывают. А моя говорит, что лучше мне умереть вместе с ней…»
В душевной смуте я провела остаток дня. Мама, конечно, заметила, что со мной творится что-то странное, но ничего не спросила, только время от времени посматривала на меня с недоумением. Когда я легла в постель и мама зашла поцеловать меня на ночь, я дернулась от ее прикосновения, отползла к стене и разрыдалась.
Мама опустилась на край кровати, сложила ладони лодочкой и поднесла к моему лицу:
— Давай-ка соберем твои слезки для воробышков. Они как раз сели пить вечерний чай и очень хотят закусить чем-нибудь солененьким.
Негодуя, я рывком перевернулась на другой бок, натянула одеяло на голову и продолжила подвывать. Мама еще минуту сидела молча, потом поцеловала меня в макушку и тихонько вышла из комнаты. Конечно, после ее ухода мне стало еще хуже. К прежним горестям присоединились мысли о голодных воробышках и о том, что я огорчила маму. Я тут же стала составлять план, как вернуть маму обратно. Можно будто нечаянно пихнуть ногой прикроватную тумбочку, она опрокинется, и мама прибежит на шум. Но я знаю свой дурацкий характер: при маме опять буду дуться и молчать, и получится только хуже. Уж лучше страдать в одиночестве.
Минут через десять слезы сами собой перестали литься, а в голову полезли вполне разумные мысли.
Я вдруг подумала, что на всем белом свете у меня действительно нет никого, кроме мамы. Мои дедушка и бабушка умерли друг за дружкой прежде, чем я появилась на свет. Я видела их только на фотографиях: еще совсем не старые люди, но какие-то ненастоящие, словно и не жившие, а только отметившиеся на земле. О своем отце я не имела ни малейшего представления, даже имени не знала. Мама говорила о какой-то потерянной родне, даже пыталась отыскать ее через газету, но из этого ничего не вышло. Получалось, что, если с мамой случится что-нибудь ужасное, мне останется одна дорожка — в детский дом.
Конечно, в фильмах это заведение всегда показывали в самом лучшем виде. Только я в это не слишком верила, — детский дом был и в нашем городке, и я хорошо представляла его воспитанников, озлобленных, плохо одетых, ненавидящих всех детей, живущих в нормальных семьях. Но даже если будет такой детский дом, как в фильмах, жить все равно придется в общей комнате, и все мои книги и игрушки тоже окажутся общими. Тогда никто не придет вечером, чтобы почитать мне книжку, поболтать и поцеловать перед сном. Никто не станет гулять со мной вечерами вокруг дома, никто не поможет делать уроки, никто не станет шить мне из тряпок разноцветных кошек и птичек. Никто, никто… От этих ужасных мыслей я заревела так, что за стенкой содрогнулись соседи…