Работали в колхозе: папа работал со скотом - пастухом, скотоводом, ветеринаром, мама - дояркой. Немецкие семьи жили довольно сплоченно, такой маленькой колонией. Почему так говорю, потому что Роберт перед войной немецкий язык знал лучше русского. Ещё один эпизод из семейных преданий, возможно, это было до приезда бабушки Магдалены. Как-то маленькая Женя вместо сна расплакалась в кроватке. Дома был один Роберт, и он засыпал её кукурузой с головой, чтобы не плакала. Женя могла задохнуться, спасло её то, что мама вовремя пришла домой.
Война.
Война очень быстро домчалась до Днепра. Папе в колхозе поручили перегнать скот на восток. Пастухи гнали коров вдоль дороги, пока не увидели впереди немецкие танки. Бросив в поле стадо, вернулись домой. В село немцы зашли, точнее, въехали на машинах, мотоциклах позднее, в начале августа. Солдаты слезли с машин, мотоциклов, зашли во двор. К жилому дому примыкал общей стеной сарай для домашних животных, вот вся семья спряталась в сарае и выглядывала, боялись выйти - что ждать от людей с автоматами. Посмотрели немного, вроде ничего опасного нет. Подтолкнули Женю, ей было почти шесть лет, выйди поздоровайся. Солдаты, увидев девочку, заулыбались, затараторили, у кого-то в кармане нашлась конфета для неё. Тогда вышли все. Конечно, украинским немцам нечего было бояться немецких солдат, к тому же пока война шла для них легко.
Почему Женю выбрали в семье для контакта? Женя росла эдаким сорванцом, сорвиголовой, похлеще мальчишек, бегала вместе с ними, дралась, не дай бог кому-то обидеть младшую сестру. Быстрота и натиск с её стороны ставили иных мальчишек в тупик. Роберту было девять лет - обычные дети войны. И хотя основные сражения обошли стороной, минули хутор Комаривку, они вдвоём бегали, смотрели места боёв, результаты обстрелов и бомбёжек. Ходили смотреть расстрелы пленных - зрелище абсолютно не детское, но не привяжешь же их верёвкой дома.
Передовые части ушли, их заменили тыловые службы: обеспечение танковых армий, госпиталь. Немцы размещались в хатах на постой. К родителям поселили молодого лейтенанта, светловолосого голубоглазого Эрвина. В один тёплый вечер почти вся семья вместе с Эрвином сидели во дворе. Зашла соседская девушка Оксана: "Тётя Оля, соли одолжите". Мама пошла в дом насыпать соли. Молодому красивому Эрвину приглянулась Оксана: ей было лет 17-18, чёрноглазая, с тугой косой, девушка была красивой, какими могут быть только украинские девчата. Эрвин подошёл, начал что-то говорить на немецком. Оксана видела интерес в его глазах, ей самой было и приятно его мужское внимание, и сам он её тоже заинтересовал чисто по-женски. Подспудно началась игра молодых здоровых людей, не взирая на различие национальности и идущую войну. Не подавая виду, Оксана передёрнула плечами, чуть повернулась. Эрвин, не желая, чтобы она отворачивалась, протянул руку, чтобы её остановить, и тут его рука нечаянно коснулась её груди. Звонкая пощёчина "ляснула" в тот же миг - нормальная, или допустимая реакция строгой девушки. Но! Шла война, Эрвин был в форме, с кобурой на поясе. Что ждать от незнакомого немца с пистолетом? Бабушка и, вышедшая из хаты мама, одновременно вскрикнули "O Gott! O Gott" ("О боже!"). Чувство испуга и, что перед нею враг, возникли у Оксаны одновременно: она убежала со двора. Мама пошла вслед за ней: отдать соль и успокоить Оксану - Эрвин был неплохим спокойным постояльцем. А папа тем же вечером утешал Эрвина, который говорил, что он не хотел обидеть девушку, и что она ему понравилась, и что теперь у них с Оксаной, наверное, уже ничего не получится. Он даже заплакал. Папа "лечил" его "украинским лекарством", самогоном, и, на правах старшего, говорил, что у него ещё будет много девушек. Среди старых семейных фотографий у нас была одна небольшая фотография с офицером в форме: молодой, светловолосый, с ясными глазами. Я не знал, кто на фотографии, может, мама и называла имя, но я его не запомнил. И только после написания этих рассказов уже в Германии сестра сказала, что это Эрвин.
Но не всё так было хорошо, не всё так просто. В 41-ом румынские солдаты собирали скот для обеспечения своих частей, или это была обычная практика воинов-победителей поживиться за счёт мирного населения. Забрали овец и у нашей семьи, папы в это время не было дома. Папа решил вернуть свои четыре овцы. Но румыны не знали ни украинского, ни немецкого языка: они не понимали, что надо этому настырному "русскому". Они подумали, что он еврей: "Jude" - прозвучало, как приговор, и решили его расстрелять (по приказу немецкого командования все евреи подлежали расстрелу). Что спасло папу, мама так и не сказала. Возможно, солдаты решили согласовать своё решение со своим командованием, и кто-то из офицеров разобрался, что папа немец, а не еврей. Папа вернулся вместе с овцами, вот только на следующее утро он проснулся почти весь белым - поседел. Тогда же поседела и наша бабушка.
В Качкаровке и на хуторе жили как украинцы, так и советские немцы. Как-то утром мама зашла к соседке-украинке, она пыталась растопить печь, тяги почти не было. Она открыла дверцу печи и ртом пыталась раздуть огонь. Немец-офицер буркнул: "Ох, уж эти русские! Ничего не умеют!", принёс со двора банку, выплеснул бензина на дрова (переборщил, наверное), но огонь по-прежнему не хотел загораться. В сёлах люди жили без техники, пользовались живой тяговой силой, женщина в глаза не видела бензина, понятия не имела, что это. Соседка опять нагнулась к печи и дунула в дверцу. Волна огня из печи ударила в лицо бедной женщины. Ужасный крик от внезапной боли потряс всю комнату, слышать его было невыносимо, смотреть на пылающие лицо, волосы, одежду. Пальцы офицера быстро расстегнули кобуру, он машинально достал пистолет, снял с предохранителя... Мама бросилась к офицеру, схватила его за руку: "Господин офицер, не надо. Пожалуйста, не стреляйте. Не стреляйте. Не надо". Продолжала умолять его мама. Офицер резко повернулся и вышел. Как в тумане тушили огонь на пострадавшей, пытались её как-то успокоить и уложить. В селе был немецкий госпиталь. Немецкие врачи за войну научились хорошо лечить обгоревших танкистов. Офицер привёл врача. Лечили соседку долго, немецкий врач приходил, аккуратно снимал старые повязки, наносил мазь, делал новые повязки. Пришло время, и женщине сняли последние бинты, дали зеркало посмотреть. На лице не было ни шрамов, ни рубцов. Чудесные мази у немецких врачей были уже тогда.
Вскорости, немцы переселили все немецкие семьи в другое село Ивановка (немецкие власти назвали Дойчедорф). В августе 1942 года в нашей семье родилась девочка, назвали Эммой - вполне подходящее немецкое имя.
Задолго до решающего наступления по всем фронтам советских войск немецкая администрация собрала всех жителей (в посёлке, как я понял, жили одни немцы - "фольксдойче") и объявили о выезде в Германию, назначили дату. Вообще, в детстве я задумывался, а могли ли папа с мамой не поехать? Может, тогда бы не было всего того, что с ними случится потом. Но людям не давали возможности обдумать и принять какое-то своё решение, за них уже всё решили. Советские немцы в посёлке жили как бы мирной жизнью (насколько это возможно в условиях войны), никакого предательства по отношению к Советским властям, никаких преступлений против государства СССР или граждан СССР они не совершали. Большинство из жителей-фольксдойче интуитивно понимали, что отъезд будет лучше, чем оставаться здесь, хотя фронт был ещё далеко и немецкие власти особо не делились о поражениях своих армий. И папа с мамой поехали вместе со всеми. С позиции сегодняшнего дня (после развала Советского Союза и образования независимой Украины, как бы взгляд из другого времени, из вечности) более очевидно, что другого варианта у них и не было. Если бы они каким-либо образом остались, то, скорее всего, было бы ещё хуже: могли инкриминировать сотрудничество с немецкой армией или предательство с более строгим наказанием, вплоть до расстрела. Но, когда я слушал мамины рассказы в 60-ых годах, это не было таким очевидным для меня.