Марьяша не знает, что говорить дальше, наконец она тоже не выдерживает и бросается во двор. Мама остается одна и смотрит в окно, но две женщины во дворе загораживают окно Лизы.
Нет сомнений, она действительно сестра милосердия, думает мама. Она сидела сияющая и счастливая, погруженная в разговор с моим сыном. Но, едва услышав о больном, она немедленно вскочила. Мой сын поморщился из-за того, что ему мешают. Она посмотрела на него, покраснев, но не от смущения, а от злости. Она кажется очень серьезной.
— Послушайте, Веля. — В дверь вваливается Марьяша. — Она не только красива, она настоящая умелица. Она перестилает постель Алтерки, помогает ему раздеться и совсем не смущается того, что он мужчина. Лиза стоит столбом. Торговке сладостями больше нечего сказать. Она может только лопнуть от зависти по поводу того, что у невесты чьего-то сына золотые руки.
И Марьяша исчезает.
— И золотое сердце. — Мама поднимает глаза к потолку.
— Марьяша меня не оговорила? — Едва переводя дыхание, в кузницу врывается торговка сладостями. — Марьяша врет и не краснеет. Она еще и ужина, эта бездельница, не подала, а вам уже сказала, что ее семья давно поела. Лиза, эта мадам, как служанка целует руки вашей невестке, и Алтерка, этот побитый пес, тоже смотрит на нее как на ангела.
С этими словами торговка сладостями выбегает назад, во двор.
Мама больше не хочет смотреть в окно. Она входит в заднюю комнатку, опускается на стул и начинает бормотать:
— Кто я и что я? Бедная торговка фруктами. Мой сын получил такую невесту отнюдь не благодаря моим заслугам. Владыка мира, Ты не смеешься надо мной? Это не сон?
Ее глаза затуманиваются. От радости, наверное, можно плакать даже в субботу, думает она и глядит на ящик со святыми книгами ее покойного мужа, словно прося их, эти книги, передать мужу, пребывающему в раю, что она сберегла его младшего сына и не помышляла о замужестве, пока сын не встретил свою суженую, свою половину.
Во что превращается человек
С того вечера кануна субботы, когда Фрума-Либча взялась помочь больному гусятнику, Лиза-гусятница просто прикипела к нам.
— Сначала Бог, а сразу за Ним — невеста вашего сына, — говорила она маме. — Мой муж не подпускает к своей постели ни одну другую сестру милосердия. Ни у кого, говорит он, нет такой легкой руки, как у нее. Велинька, дорогая, я умоляю вас!
— Зачем вам умолять меня, Лиза? Кажется, зовете вы ее или не зовете, она все равно заходит к вашему мужу.
— Я вижу, что ваш сын недоволен.
— Не обижайтесь на него за это. Он молодой человек. Ему бы пойти погулять со своей невестой, а она дни и ночи просиживает у вас.
— Но я же не прошу делать это даром. Я могу заплатить. Беда в том, что она не берет денег. Она говорит: потом заплатите за все визиты разом. А муж хочет, чтобы я платила ей не откладывая. Потом, говорит он, она не возьмет. Вот я и прошу вас, Велинька, брать деньги, причитающиеся вашей будущей невестке.
— Я что, железная касса? Если она об этом узнает, она на меня обидится. Вы хотите, чтобы она возненавидела меня еще до того, как я стала ее свекровью?
Бог посылает лекарство прежде, чем Он посылает болячку, думает мама, когда Лиза уходит. Мой сын встретил невесту — сестру милосердия как раз тогда, когда соседке она нужна как воздух… Вот она идет, дай ей Бог здоровья!
Первое время маме было трудно говорить Фруме-Либче «ты», но, привыкнув к такому обращению, она прибегает к нему с особым удовольствием, словно в тыканье невесте сына есть своя прелесть:
— Лиза жаловалась на тебя, говорила, что ты не хочешь брать плату за помощь ее больному мужу.
— Мне не по душе брать за это деньги, — хмурится Фрума-Либча. — Гусятник страдает от болезни, от которой пока нет лекарств.
— И все-таки, мне кажется, ты должна брать у Лизы вознаграждение, даже если потом ты отдашь эти деньги как милостыню.
— Вы правы. — Фрума-Либча смотрит на нее удивленно, словно она не ожидала таких слов от простой еврейки, торгующей фруктами.