6
В полдень принесли две миски с баландой. Откуда-то слово вспомнилось. Старик мычал, страдал. Может, ему теперь челюсти вставят?
—Вам челюсть вставят?
Старик головой покачал, взял свою миску, всосал жижу беззубым ртом, потом пальцами ошметки капусты в рот заложил, поглубже затолкал, сглотнул. Что-то сказал, а что – непонятно.
Старик вытер сапоги рукавом рубахи, добрел до стенки, стал в нее отстукивать. Потом послушал, что отвечают.
Но тут пришел солдат, позвал:
—П-234. На суд.
Старик от стучания отвлекся, хлопнул Гаузе по спине: иди, мол.
По обе стороны коридора запертые двери. Одинаковые. В коридоре сыро, голые лампочки кое-где.
Солдат провел Гаузе по узкой лестнице, по коридору – почище. Там, за решеткой, второй солдат ждал.
—Повестка есть? – спросил.
Гаузе послушно показал ему повестку.
—А фотография? – спросил солдат.
—Не было, – сказал Гаузе.
—Тогда иди фотографироваться. А то дальше не пустят.
Завели Гаузе в маленькую комнату. Там стоял аппарат на ногах, большой, старинный. Старый фотограф вышел из-за занавески, замахал руками:
—Нет! Нет, ателье закрыто!
—Надо, – сказал солдат. – Суд ждет.
Старичок убежал за ширму, вынес оттуда помазок, кусок мыла, горячую воду и стал Гаузе брить.
Солдат стоял в дверях, курил, отчего было такое шевеление в душе, что помереть хотелось. Гаузе отработанный дым втягивал ноздрями – со всей комнатки дым к нему тянулся. Покурил.
Старичок брил и все спрашивал:
—Не беспокоит?
Гаузе не отвечал. Гаузе думал. Потом спросил:
—Вы давно здесь?
—Ах, что вы, – сказал фотограф. – Разве можно?
Он унес парикмахерские инструменты, прибежал с коробкой красок. Пальцами по щекам – румянец размазал, голубым под глазами…
—Вы будете у меня интеллигентный человек.
Белилами – лоб. Замер. Спросил:
—Усы делаем?
Солдат подошел, поглядел.
—Гитлеровские?
—Можно гитлеровские. Тогда суд строже станет.
—Зачем же мне гитлеровские? – спросил Гаузе. – Я без усов обойдусь.
—Делай гитлеровские, – сказал солдат.
Старичок – чирк-чирк под носом. Гаузе уже знал, что у него гитлеровские усы. Конечно, суду не понравятся такие усы. А старичок уже чуб на лоб начесывает, салом примазывает.
—Гадок? – спросил у солдата.
—Гадок, – сказал солдат. – Фотографируй.
Гаузе бы поднять руку, стереть усы и чуб, да рука не поднимается. В общем, все равно, это же скоро кончится.
Старичок нырнул под черное покрывало. Оттуда:
—Улыбайтесь!
Из объектива – стекло в сторонку – вылетела птичка, пискнула, спряталась.
—Всё! Отличные кадры!
Старичок засунул руку сверху в ящик аппарата. Вытащил фотографии.
Гаузе поглядел.
Фотографии были Гитлера. В парадной ферме, с Железным крестом на груди. Совсем на Гаузе не похожи.
—Это не мои фотографии.
—Ах, какая разница, – сказал фотограф. – Других мы не делаем.
Пошли они дальше. Через холл, по широкой лестнице. В большой зал.
Стол вдоль стены. За столом полковник сидит. Капитан Левкой. И еще один лейтенант.
Гаузе поставили у другой стены. Два солдата по обе стороны.
Офицер с Левкоем в шахматы играли. Полковник новый пакет надувал, целенький.
—Привели, – сказал солдат. – Вот повестка. И фотографии.
Офицеры стали фотографии разглядывать. Разглядывают, потом на Гаузе смотрят, сравнивают.
—Он, – сказал наконец полковник. – Фашист номер один.
—Гитлер, – сказал Левкой. – Никакой ему пощады.
—Никакой пощады, – сказал второй офицер. – Твой ход, Левкой.
Полковник отложил в сторону фотографии и повестку.
—Читай дело, – сказал он солдату.
Солдат тот вышел из стены. С папкой в руке. На папке большими буквами: «ДЕЛО».
Прочел:
—Слушается дело Сидорова Семена Ивановича. Он же Адольф Гитлер. Год рождения не установлен. Осужден в тысяча девятьсот сорок пятом году за укрытие своего прошлого и распространение порочащих слухов, по статье 58-а с конфискацией имущества и поражением в правах.
—Сколько ему сначала дали? – спросил полковник.
—Сначала ему смертная казнь через повешение пошла, потом помиловали. Двадцать пять.
—Я сорокового года рождения, – сказал Гаузе.
—Молчи, голубчик, не перебивай, – сказал полковник. – По тебе видно, что ты не старый. Не волнуйся, Адольф. Мы же тебя теперь за побег судим. Мы не мстители. Мы – товарищеская чрезвычайная тройка, понимать нужно.
—Но мне-то можно сказать? Ведь побега не было.
—Правильно, – сказал Левкой. – И быть не могло. От нас не бегают.
Второй офицер достал бутерброд, стал жевать, а Левкой сказал:
—Еще попрошу ему десять суток прибавить карцера. Он меня за палец укусил. Сопротивлялся при аресте.
—Я не сопротивлялся.
—Молчать!
Левкой палец поднял, всем показал. Палец был гладкий, некусаный, белый. Полковник покачал головой и сказал Петру Гаузе:
—Стыдно-то как. Людей за пальцы кусать. А об инфекции ты подумал? А
– ли нарывать будет?
Левкой достал из кителя носовой платок, стал палец заворачивать.
– А за геноцид ему прибавим? – спросил второй офицер.
– Кровь за кровь, – согласился полковник. – Смерть за смерть. Еще пять суток. А теперь ты нам расскажи, что в Москве нового? Что в театрах? Как Уланова, пляшет еще?
– Подождите, товарищи, – возмутился Гаузе. – Я буду жаловаться. Вы совершенно невинного человека хватаете, судите…
– Увидите эту фашистскую сволочь! – взмолился Левкой. – А то я его собственными руками растерзаю.
– Да, – вздохнул полковник. – Придется увести. А ведь такой интересный разговор завязался.
И увели Гаузе. По дороге обратно он усы стер и хохол поправил.
И вернулся в камеру почти нормальный, только бритый.
7
– Чего? – спросил беззубый старик.
– Десять лет прибавили, – сказал Гаузе. – И еще пятнадцать суток карцера. Под Гитлера гримировали.
– Многих гримируют, – прошамкал старик. – Только не похоже.
– Эй, Василий! – раздалось из-за окна, сверху.
– Здесь я!
– Держи.
По наклонной трубе – от окна вниз – пакет бумажный.
Старик в него вцепился, развернул. А там две челюсти. С железными зубами. Сверкают.
Вставил в рот, пощелкал. Хорошо.
– Хорошо? – спросили сверху.
– Хорошо? – сказал старик.
Оскалился на Гаузе.
– Хорошо?
– Хорошо.
– Три бы пайки сожрал.
А тут стук в дверь. Официальный.
– Войдите, – сказал Гаузе.
Полковник, Левкой с шахматной доской под мышкой, второй офицер с папкой.
За ними стол принесли, стулья. Портрет в золотой раме.
Чей портрет? Сталина.
Все это в камере расставили.
Товарищеская чрезвычайная тройка расселась.
Офицеры сразу шахматы раскинули. А шахматы у них к доске приклеены. Навечно.
– Ты что здесь делаешь? – спросил полковник у Гаузе. – Мы же тебя уже осудили.
– Я здесь живу, – сказал Гаузе.
– Ну тогда оставайся. Смотри, как мы расправляемся с врагами народа. Читай, солдат!
Солдат папку у офицера взял. Раскрыл.