Не успел Манчары осмыслить всё, что случилось, как к нему подскочили несколько казаков и крепко скрутили его мокрой конопляной верёвкой. Но Манчары и не думал сопротивляться. Он даже не двинулся с места, стоял как бесчувственный, словно у него в груди остановилось трепетное сердце, а в жилах застыла кровь. Настолько велико было его изумление от слов дяди, от такого бессовестного обмана.
Казаки тут же уволокли связанного юношу и бросили, как полено, у двери прихожей.
Из кухни распространялись вкусные запахи. Озабоченно забегали женщины в белых передниках с полными подносами.
Манчары начал понимать, как бесстыдно и нагло предали его. И тем не менее никак не хотелось верить этому. Сколько бы ни было в этом мире лжи и обмана, но то, как поступили с ним, было ужасно! Неужели все уверения и клятвы дяди были сплошной ложью? Неужели в его сердце не сохранилась хоть искорка жалости к своему единственному племяннику? О-о, что за ужас!..
Манчары видел, как казаки принесли со двора перемётные сумы, в которых были уложены лисьи шкурки. Вскоре перемётные сумы, уже пустые, были пронесены мимо него обратно во двор. У Манчары, точно он, утопая, хватался за соломинку, снова появилась слабая надежда на благополучный исход. Может быть, дядя нарочно хитрит, чтобы припугнуть, застращать его? Он всегда был коварным. Всякие дерзкие и злобные насмешки над бедняками, унижение их доставляли ему удовольствие. Возможно, и сейчас сидит он у начальника и они оба надрываются от смеха, вспоминая, как он стоял, разинув рот от изумления! Чочо, вручив подарки начальнику, наверное, уже договорился обо всём. Вот выйдет сейчас и заставит развязать его, а потом, перечисляя свои достоинства и заслуги, начнёт трунить над ним… О-о, может ли сердце Чочо быть таким отходчивым, добрым? Кто знает…
Пока Манчары лежал, мучаясь сомнениями, начало смеркаться. Из комнаты вышел Чочо. Он весь лоснился от выступившего пота после сытного и обильного обеда. Остановившись у двери, он пожимал руку начальнику и его супруге, отвешивая им поклоны. «За то, что вы не пренебрегли моими словами, что уважили мою просьбу…» — расслышал Манчары. «Это он, наверное, благодарит за меня?» — подумал юноша. Человеку, ожидающему освобождения от пут, показалось, что они слишком долго раскланиваются. Большой начальник тоже чрезмерно весел и доволен. Отчего ему не быть весёлым, когда, считай, даром получил столько лисьих шкурок?..
Наконец Чочо вернулся, тяжело неся своё грузное тело. Манчары, лежавший в мучительном ожидании, пытливо взглянул в его лицо. Но довольное выражение лица дяди, с которым он раскланивался с начальником и его женой, уже успело измениться: губы поджались, лицо стало свирепым, налившиеся кровью глаза смотрят исподлобья. Манчары стало холодно.
— Ну как, жук навозный, будешь перечить Чочо? — злобно прошипел он, склонившись над Манчары. — Этого тебе еше мало. Ещё не то испытаешь, когда разорвут твою шкуру у позорного столба, выпустят из тебя чёрную кровь! Сполна заплатишь за мои тридцать лисиц!
Сказав это, он так захохотал, что у любого волосы встали бы дыбом и по телу пробежали мурашки.
Бедняга Манчары только теперь понял, зачем дядя вызвал его из тайги, зачем привёз в подарок тридцать лисиц…
— О-о, проклятье!.. Проклятье!.. — в бессильной злобе заскрежетал зубами Манчары, напряг свои сильные мускулы и стал биться головой об пол, стараясь освободиться. Но мокрая верёвка не рвалась, а ещё крепче впивалась в его тело.
— Не буянь! — прошипел казак и ударил юношу по голове кованым сапогом.
Манчары, начавший терять сознание, словно сквозь сон услышал громкий злорадный смех богатого дяди…
«Мама, прощай!..»
Конные казаки поскакали в разные концы Якутска вдоль улиц с низенькими деревянными домами.
Всех, кого встречали или настигали на дороге, они сгоняли к Малому базару. Там, у позорного столба, готовилось наказание преступника.
К полдню Малый базар наводнили толпы народа. На краю площади был сооружён высокий помост, сколоченный из плах. На нём торчал столб, выкрашенный чёрной краской. На середине помоста стояла широкая чёрная скамья, один конец которой упирался в столб. У самого помоста выстроились в ряд чиновники губернского управления и. полицейские. Тут же тойоны и баи в широких шубах. Впереди всех выделяется толстая шея и широченная спина Чочо.
Врезаясь в толпу сгрудившегося народа, к помосту подъехала карета, обтянутая прочной чёрной тканью. Из кареты вывели худого молодого человека в арестантской одежде. Когда арестант поднялся на помост и обернулся к притихшей толпе, собравшиеся увидели на его груди дощечку с надписью: «Преступник Манчары».
Это действительно был Манчары. С тех пор как поймали его, юноша сильно изменился. Он очень похудел, отчего казался ещё выше. От румянца на лице и следа не осталось.
Глаза, раньше так жизнерадостно блестевшие, глубоко ввалились и горели лихорадочным, зловещим огнём. Круглые, полные прежде щёки впали и пожелтели. Увидев его, толпа вздрогнула, послышался глухой ропот.
Манчары стоял не двигаясь. Твёрдым, решительным взглядом он пристально смотрел вдаль, поверх базарной площади. Он будто настолько далеко ушёл в мыслях от мира сего, что не обращал внимания ни на позорный столб, ни на чёрную скамью, не слышал ропота собравшейся толпы. Словно всё это не имело к нему никакого отношения. И только широко вздувавшиеся ноздри, высоко поднимавшаяся при вздохе могучая грудь выдавали его волнение. Недвижимый, он стоял с гордо поднятой головой, как бы подтверждая, что человек принял твёрдое и непреклонное решение.
Чиновник, взобравшись на помост, скороговоркой прочёл приговор суда:
«…Инородца Басылая Манчары подвергнуть наказанию розгами, нанеся ему триста ударов, а потом, если останется в живых, заключить преступника на три года в тюрьму за умышленное укрывательство от властей, равное непризнанию их…»
И тут же, на помосте, появился неизвестно откуда огромный, словно вставший на дыбы вол, палач. Он был в просторной ярко-красной рубахе и широченных шароварах и оттого казался тучным и отвратительным. В прошлом это уголовный преступник, приговорённый к бессрочной каторге. Страшно чернели его вырванные ноздри, на щеках синели печати, выжженные за тяжкие злодеяния.
Растопырив пальцы и вытянув вперёд свои пятерни, палач подошёл к Манчары и начал раздевать его. А тот даже не шевельнулся, стоял, как и до этого, не двигаясь; на лице его не дрогнул ни один мускул. Глаза по-прежнему пристально смотрели вперёд, словно он пытался найти опору среди собравшихся тут людей. Что же он мог увидеть там, о чём мог думать в эти последние минуты перед казнью? Может, видел он незабываемые дни своего детства, согретые теплом горячей материнской любви, равной ласке щедрого священного солнца? Или думал о своей участи, о судьбе близких ему людей? Когда Манчары остался в одних кальсонах, к нему подошёл чиновник, читавший приговор, и громко произнёс:
— Тебе даётся последнее слово. Может, ты хочешь о чём-нибудь попросить начальство?
Манчары словно и не слышал его слов.
— Я спрашиваю тебя: есть у тебя какая-нибудь просьба к начальству? — заревел чиновник в самое ухо преступника.
И только тогда Манчары перевёл взгляд туда, где стояло, сбившись в кучу, якутское и русское начальство. Это был взгляд, полный презрения и ненависти, взгляд, горящий огнём вражды и вечного мщения. Начальство не вынесло этого взгляда, который пронизал как острие копья. Тотчас же раздались крики:
— Давайте начинайте скорее!
Палач накинулся на Манчары, уложил его животом на скамью, головой к столбу, руки пропустил под скамью и связал их в запястьях. Ноги связал у щиколоток и прикрутил к скамье, самого ещё в трёх местах прихватил ремнём, точно лошадь подпругой.
— Начинай! — подали команду палачу.
Услышав её, палач вздёрнул кверху зияющие чернотой ноздри и хищно оскалил длинные неровные зубы, как бы говоря: «Ну вот, начинается и моя работа». Размахнувшись, он с силой ударил двойной розгой, издавшей зловещий свист. Розги впились в обнажённое тело, концы их обвились вокруг плахи.
Притихшая толпа вздрогнула от этого страшного свиста. И только Чочо, довольный, что враг повержен и обесчещен, громко, злорадно захохотал. Было видно, как тряслись его шея и толстый затылок.
Палач ещё не встречал человека, который стерпел бы такой ужасный удар, не издав ни единого звука. А Манчары не проронил ни единого слова, он даже не стонал, только крепко стиснул зубы. Раздосадованный этим, палач стал наносить удары, один сильнее другого. Розги со свистом впивались в обнажённое тело. Свист розог перемежался с привычным гиканьем палача. После нескольких таких ударов кожа осуждённого посинела и из шрамов брызнула ярко-красная кровь.
— Пусть попросит пощады! — крикнули снизу.
Начальству, видимо, во что бы то ни стало хотелось сломить железное упорство парня, заставить его взмолиться и попросить пощады.
— Проси пощады, негодяй! — крикнул в ухо Манчары резво подскочивший к нему чиновник и, не дождавшись ответа, сказал, обращаясь к старшему чину: — Только зубами скрипит…
— Проучите разбойника! Проучите! — злобно затопал Чочо.
Палач передёрнул плечами и тут же продолжил истязание. Снова засвистели розги. После пятидесяти ударов осуждённый потерял сознание. Его окатили холодной водой. Приходя в сознание, Манчары тяжело вздохнул и чуть заметно пошевелил крепко связанными руками и ногами.
— Ха-ха-ха!.. Ну как, сладко, разбойник? Получил чего хотел? — сказал Чочо и, тяжело поднявшись на помост, обходя лужу крови, направился к скамье. — Лучше попроси пощады! Может быть, и пожалеем. Ведь всё-таки ты мой кровный родственник. Молчишь!.. Смотрите-ка на него, молчит!.. — И палачу: — Ты чего остановился? Секи его ещё сильнее! Ещё крепче!
Когда розги опять со свистом впились в окровавленное тело, у Манчары вырвались только два слова, исходившие из самой глубины сердца:
— Мама, прощай!..
И в этот миг притихшая толпа всколыхнулась.
— Манчары, мужайся, не сдавайся! — раздался в дальнем углу площади взволнованный крик.
Сшибая с ног людей, конные казаки устремились в сторону крика. В это время с противоположной стороны донёсся решительный выкрик:
— Манчары, мы этого не забудем!
Казаки, не зная в какую сторону ехать, стали осаживать коней и закружились на месте.
А свист на помосте витал над толпой, вызывая у людей ненависть, но не страх.
«Я отомщу!»
Осеннее солнце рано скрылось за лесом. Лучи его, озарившие редкие облака на западе, постепенно тускнели и гасли. Вскоре темнота плотным, непроницаемым покрывалом окутала алас Арылах. Вокруг ни шороха, ни звука. Всё живое затаилось, замерло до утра.
Из леса, расположенного с северной стороны аласа, осторожно вышел человек. Ни одна ветка не хрустнула под его ногами. Он остановился, посмотрел вокруг и повернул к нежилой юрте, которая чёрной бесформенной глыбой вырисовывалась на фоне неба. Человек остановился перед покосившимся строением, постоял немного и открыл дверь. Он вошёл внутрь юрты и горестно приник к холодному столбу.
— Мама! Твой сын пришёл! Мама! — тихо произнёс он.
Это был Басылай Манчары. Весной прошлого года, после унизительного и страшного наказания на Малом базаре, его, полуживого, бросили в Якутский острог. Когда Манчары немного поправился, окреп, он бежал из острога.
Ещё в тюрьме он слышал, что весь их скот забрал себе Чочо. Бедная мать стала скитаться по людям. Больная и слабая, она не выдержала ударов судьбы и умерла. И всё же Манчары почему-то казалось, что родная юрта непременно встретит его весёлым полыханием огня в камельке, а мать — приветом и лаской.
Сейчас Манчары неподвижно стоял у столба. Ему казалось, что с левой нары вот-вот вскочит мать и бросится к нему на грудь. Но юрта была мертва. В пустые глазницы окон заглядывали звёзды. Ороны были изломаны. С камелька обвалилась глина. Пахло плесенью, гнилью, перепревшим навозом.
Сердце Манчары сжала тоска.
— Мама…
Кто откликнется на его голос в ночном безмолвии? Осиротевшая юрта молчала. Лишь в углу хотона с шуршанием осыпалась земля.
— О мама, мама! Неужели я тебя никогда больше не увижу!.. — простонал Манчары. — Оказывается, говорили правду. Худая весть всегда бывает правильной.