Он нанял двух слуг, милую супружескую пару, но вскоре их рассчитал и опять остался вдвоем с Ж., стариком-дворецким его родителей, который без всякого участия Н. ухитрялся вести дела так, что счета всегда были оплачены, квартира убрана, а обед в назначенное нужное время стоял на столе, накрытом должным образом и на нужное число приборов, а те, кто все это под его руководством осуществлял, не попадались Н. на глаза. Разумеется, это страшно его деклассировало. Светский человек, даже не высшего сорта, даже всего только стремяшийся утвердиться в сомнительного толка парижских кругах, которые и светом-то не назовешь, а все-таки усмотрел бы в таком домашнем укладе только что не самоубийство, потому что для него, как для молодой женщины, белье, порядок в доме - залог уверенности в себе и первейшее условие для продвижения по общественной лестнице. Н. имел это в виду, нанимая слуг, но уже вовсе об этом не думал, когда рассчитывал их, и даже подивился тому, как мало сожалений - особенно в сравнении с надеждами, которые он на этих слуг возлагал, - пробудило в нем их увольнение. Н. было совершенно ясно, что теперь он погиб в глазах какого он там ни на есть света, и это-то еще ничего, но его несколько заботило и пугало, что многие из его знакомых решат ретроактивно, что он никогда и не был светским человеком и, следовательно, не имел права вращаться среди них. Слишком, слишком уж без боя. Впрочем, куда вероятнее было, что они сочтут его чудаком.
Потом это обстоятельство забылось.
Может быть, на его поведении сказалась природная скупость, которую раньше давило больное самолюбие. Может быть. Но что мы знаем о нераскрывшихся человеческих чертах? Может статься, что мы всего-то комок встроенных в нас свойств, проявляющихся при подходящих обстоятельствах, ну, а уж таиться-то может что угодно, так что на нашу долю только и остается, что выбрать оболочку, антураж, дабы заключить в них свойства, то есть, в общем, жизненный уклад, на котором, как на дне морском, отпечатывается наша урожденная окаменелость. И тогда ему следовало не жаловаться, а наоборот, благодарить судьбу, изрядно поспособствовавшую выявлению истинных черт его характера, задавленных, наверное, бедностью и противоестественным социальным - он чуть было не сказал - укладом. Но, может, это не совсем так, может быть, человек может меняться, а то ему и меняться не надо: создайте условия - проявится волк, измените - заяц...
Некоторое время Н. пытался разводить тюльпаны. "Может быть, - подумал он и содрогнулся - обилие этих "может быть" ввергало его в состояние тяжкой неуверенности, - может быть, их массивный и замкнутый вид, не пропадавший, даже когда совсем облетели лепестки, формой напоминавшие лопасти пропеллера, - недаром их так любят голландцы, - гармонировал с его тогдашним умонастроением." Во всяком случае, в них не было буйства. Поначалу он купил несколько горшков и поставил их под огромным аркообразным окном, смотревшим на внутренний дворик, в которое иногда заглядывало солнце. Ему показалось, что выставить их с парадного бока, с видом на набережную, было бы не по-китайски, нетактично. К тому же у окон с той стороны были узкие и небезопасные подоконники. Самые первые горшки были навязаны ему бродячим торговцем, чьим-то агентом, наверное. Н. наверняка ничего бы не купил, если бы его со вчерашнего вечера не пленили цветы, которые этот торговец успел подсунуть в лавку, занимавшую подвальный этаж, - туда Н. иногда заглядывал. Для столь ранней весны они выглядели даже слишком ярко и обязательно попадались на глаза.
В конечном счете Н. приобрел не менее двух дюжин горшков с тюль-панами. На подоконнике умещались штук шесть; остальные он расставил по всему дому. Особенную прелесть он находил в том обстоятельстве, что тюльпаны почти не растут, не прибавляют в росте и не кустятся, так что на них можно было с самого начала смотреть как на свершившийся факт. Как и многих других, его заинтересовали цвета, вернее, расцветки, вернее, теплота тона этих расцветок, поначалу ему показалось, что оттенков множество, но потом он понял, что их всего три-четыре. Однако вскоре ему привезли новые, совсем уже не красные тюльпаны. Он начал наводить справки, выяснилось, что им несть числа, собственно, можно за несколько месяцев вывести по заказу тюльпан любого цвета, неизвестно только, сохранится ли цвет в потомстве. Поэтому его исследовательский интерес сузился и опять свелся к оттенкам красного, он снова начал придираться к ярко-красным тюльпанам. Что делать с белыми, синими, желтыми и черными цветами, приобретенными оптом в первые месяцы, он не знал, они ему разонравились, но он не мог решиться их выбросить, потом у него возник крамольный план переделать их в красные, и он довольно долго этим занимался. Разумеется, он был неправ. Нелепо предполагать, что ненатуральный цвет - даже если согласиться, что он ненатуральный, - есть следствие только специальной подкормки, скрещивания и отбора - это еще и дело случая, стало быть, натуры, - но ощущение, что он плох оттого, что находится всецело в человеческих руках, было живучим и осталось у него надолго, как атавизм. Впрочем, жаловаться не стоит - Н. приобрел вкус к возне с землей, вернее, позыв, поскольку земли у него не было, зато такой сильный, что время от времени он подходил к одному из горшков и начинал разминать пальцами комки чернозема. Наверное, именно тогда до Н. впервые воочию дошло, что делает с комком земли вода, - твердый как камень, он становится хрупким и раскалывается от собственной тяжести, потом мягчает и начинает напоминать навоз. Н. пришло в голову купить дом, неважно где, скорее всего именно в городе, но обязательно с куском земли. Это выражение, едва ли не двойственное от природы, сослужило ему дурную службу. Началось с того, что Н. начал посматривать по сторонам во время прогулок по городу, которых, когда он вошел во вкус, стало много больше одной в день, исподтишка разглядывая дома, на фронтонах которых значилось "предлагается купить", чего в те времена было предостаточно. Иногда он обходил такие дома кругом и даже заходил во двор. Со временем он начал наведываться в конторы торговцев недвижимостью, быстро смекнувших, что ему требуется. Н. хотел участок земли, - ну, так ему стали предлагать дворцы, окруженные парками, в которых росли вековые деревья, - каждый из которых стоил целого состояния, кстати сказать, Н. знал, что их сколько угодно в Лондоне, но даже не подозревал, что в ХVIII столетии нечто в том же духе строили в Париже, - новомодные особняки обвитые колоннами, спланированные безвестным гением с таким расчетом, чтобы они лишились национальных черт, а также признаков пола, неотделимых от зданий, выполненных в сколько-то классическом стиле, всегда однозначно мужских или женских - наверное, в этом-то и состояла гениальность - квартир с отдельным входом и палисадником и кошмарное количество загородных домов всех типов. От изобилия могла закружиться голова, но только при условии, что все эти домовладения или хоть значительная их часть покажутся ему соблазнительными в таком случае с течением времени они превратились бы в живой соблазн, не дающий спать по ночам, собственно, в кошмар. По-видимому, это условие не было выполнено - во всяком случае, Н. ощущал потом одно лишь неудобство.
Именно тогда, - кажется, через полгода или даже десять месяцев после его вступления в права, - именно тогда и пришла эта ужасная китайская открытка. Он и не знал, что еще способен так славно переживать. Его особенно взволновало то обстоятельство, что теперь вся история сделалась предметной, не обретя, однако, конкретных черт, и стала казаться ему неохватно огромной - словом, она перелетела через океан. Так что его не очень интересовало, что там в самом деле написано, вдобавок он боялся оказаться в неудобном положении, показав ее какому-нибудь пытливому китаеведу. В результате он так никому ее и не показал. И так ясно было, к чему она, - это было стандартное извещение о похоронах или, может быть, приглашение, отпечатанное иероглифами на желтой бумаге с траурной каймой, - видимо, дань европейским предрассудкам. Сия открытка была вложена в конверт, над-писанный квадратными латинскими буквами, не столь уж и ясно на каком языке - особенно обратный адрес, - дикая, хотя и читабельная морфологическая абракадабра. Н. так и не смог понять, владеет его корреспондент хоть каким-либо из европейских языков или же с трудом оперирует фонетическом наполнением основных европейских алфавитов, на одном из которых он воплотил, как музыкант, завещанное ему звучание. Во всяком случае, китайский каллиграф следовал весьма специфическим правилам транслитерации собственных имен, разительно отличающимся от установленных как германской, так и романской традицией, - к тому же собственные имена как были, так и остались китайскими. Все это могло быть совпадением, могло быть шуткой, - любое совпадение всегда немного шутка, - и наверное, Н. не так уж сложно было бы себя в этом убедить, если бы он не помнил в точности как разворачивались события, начиная с разговора под сенью гобеленов и до сего дня, и если уж придерживаться рефлекторно-естественной (оборонительной) версии, то следовало розыгрыш превратить по меньшей мере в заговор, а на это он ни в коем случае не решился бы, ибо знал, какая это опасная вещь - заговор, цель которого неизвестна. "Никаких обид, - решил он, - и никаких иллюзий".