Он с неприязнью смотрел на пирамиды, некогда устремлявшиеся к солнцу, а ныне, как нам казалось, тяготившие землю; я не разделяла его гнева, быть может, потому, что мне никогда не приходилось надрываться ради того, чтобы есть, и еще потому, что все эти бедствия были слишком давними. Тем не менее я не могла, как сделала бы это десять лет назад, предаться без задней мысли созерцанию раскинувшейся передо мною мертвой красоты. Эта цивилизация, которая ради каменных игр принесла в жертву столько человеческих жизней, ничего после себя не оставила; еще более, чем жестокость, меня оскорбляло ее бесплодие. Существует лишь горстка археологов и эстетов, интересующихся монументами, которые машинально фотографируют туристы.
— Может, спустимся? — предложила я.
— А как?
Казалось, все четыре стены, поддерживавшие площадку, были вертикальными; одну из них бороздили полосы света и тени, нечего было и думать поставить туда ногу. Льюис рассмеялся:
— Я никогда не говорил вам, что у меня страшно кружится голова, стоит мне на два метра оторваться от земли? Я сам не заметил, как поднялся, но ни за что не смогу спуститься.
— И все-таки придется!
Льюис отступил на середину площадки:
— Невозможно.
Он снова улыбнулся:
— Десять лет назад в Лос-Анджелесе я умирал с голода и вдруг нашел работу: надо было оштукатурить верхушку заводской трубы; меня подняли в люльке; я провел в ней три часа, не решаясь выйти. В конце концов меня спустили, и я ушел с пустыми карманами. А между тем я два дня ничего не ел. Вот что это значит!
— Странно, что вы подвержены головокружениям! — сказала я. — Вы столько всего повидали, хлебнули горя: я считала вас более закаленным! — Я приблизилась к лестнице. — Там целое семейство американцев готовится подняться: спускаемся!
— Вы не боитесь?
— Конечно боюсь.
— Тогда пустите меня, я пойду впереди вас, — сказал Льюис.
Мы спустились по лестнице наискосок, держась за руки, и обливались потом, когда добрались до низа; какой-то гид объяснял туристам тайны души майя.
— Какая странная вещь — путешествия, — прошептала я.
— Да, очень странная, — согласился Льюис, увлекая меня за собой: — Пойдем к себе, выпьем по стаканчику.
После полудня стояла сильная жара, мы дремали в гамаках у двери нашей комнаты. Потом вдруг неодолимое, как тропизм{115}, любопытство заставило меня повернуть голову в сторону леса.
— Мне очень хочется прогуляться по этим лесам, — сказала я.
— Почему бы и нет? — отозвался Льюис.
Мы углубились во влажную, величавую тишину джунглей; ни одного туриста; красные муравьи несли на плечах острые травинки, группками направляясь к невидимым цитаделям; еще нам встретилось скопление бабочек — розовых, голубых, зеленых, желтых, — улетевших при шорохе наших шагов; дремлющая в лианах вода падала на нас крупными каплями. Время от времени в конце тропинки появлялся некий таинственный холм: погребенный под каменистой оболочкой какой-нибудь храм или разрушенный дворец; некоторые наполовину были откопаны, но их душила трава.
— Можно подумать, что никто никогда не приходил сюда, — заметила я.
— Да, — без энтузиазма ответил Льюис.
— Посмотрите в конец тропинки: какой-то большой храм.
— Да, — снова сказал Льюис.
Это был очень большой храм. Золотистые ящерицы грелись среди камней; изваяния были разрушены, за исключением корчившего гримасы дракона. Я показала на него Льюису, лицо которого оставалось безучастным:
— Вы видите?
— Вижу, — ответил Льюис.
Внезапно он пнул ногой в морду дракона.
— Что вы делаете?
— Я ударил его ногой, — сказал Льюис.
— Почему?
— Мне не понравилось, как он глядел на меня. Льюис присел на камень, и я спросила:
— Вы не хотите осмотреть храм?
— Осматривайте без меня.
Я обошла храм, но без особого интереса: душа не лежала; я видела лишь камни, нагроможденные друг на друга, которые ничего не означали. Вернувшись, я увидела, что Льюис так и не шелохнулся, выражение его лица было до того отсутствующим, что, казалось, будто душа его покинула свою бренную оболочку.
— Вы достаточно насмотрелись? — спросил он.
— Хотите вернуться?
— Если вы достаточно насмотрелись.
— Вполне, — ответила я. — Вернемся.
Смеркалось. Появились первые светлячки. Я с тревогой подумала, что в итоге плохо знала Льюиса. Он был таким непосредственным, таким искренним, что казался мне простым! Но бывает ли кто-нибудь прост? Когда он ударил ногой по камню, вид у него был недобрый. А эти головокружения, что они означали? Шли мы молча: о чем он думал?