— Не плачь. Я вытащу тебя.
Она отвела пряди волос, ниспадавшие на ее мокрое лицо.
— Ты? У тебя такой сердитый вид!..
— Да нет, я не сержусь, — сказал он. — Обещаю, что вытащу тебя, — с жаром повторил он.
— Да, да! Спаси меня! Умоляю тебя! — просила Жозетта, бросаясь в его объятия.
— Не бойся. Ничего плохого с тобой не случится, — ласково сказал он.
— Ты такой милый! — ответила Жозетта. Прильнув к нему, она протянула ему губы; он отвернулся. — Я противна тебе? — прошептала она таким униженным тоном, что Анри вдруг стало стыдно: стыдно оказаться на стороне тех, кто прав. Мужчина перед лицом женщины, человек, у которого есть деньги, имя, культура и главное! — мораль. Несколько поблекшая за последнее время мораль, которая, однако, могла еще создать иллюзию; иногда он и сам поддавался на этот обман. Анри поцеловал соленые от слез губы Жозетты:
— Я сам себе противен.
— Ты?
Она подняла на него глаза, ничего не понимающие глаза, и он снова поцеловал ее в порыве жалости. Какое оружие ей дали? Какие принципы? Какие надежды? Были пощечины ее матери, грубость мужчин, унизительная красота, а теперь в ее сердце поселили изумленное раскаяние.
— Мне следовало сразу быть милым, вместо того чтобы ругать тебя, — сказал он.
Она с тревогой взглянула на него:
— Ты правда на меня не сердишься?
— Не сержусь. И я вытащу тебя.
— Как ты это сделаешь?
— Я сделаю что надо.
Вздохнув, она положила голову Анри на плечо; он погладил ей волосы. Лжесвидетельство: при этой мысли его бросало в дрожь. Но почему? Дав ложные показания, он никому не причинит вреда; он спасет голову Мерсье — это прискорбно, но сколько других заслуживают смерти и чувствуют себя прекрасно! Если же он откажется, Жозетта вполне способна убить себя, или, во всяком случае, жизнь ее пойдет прахом. Нет, колебаться он не мог: с одной стороны — Жозетта, с другой — угрызения совести. Он намотал на палец прядь ее волос. Как бы там ни было, спокойная совесть пользы почти не приносит. Он уже думал об этом: не лучше ли откровенно упорствовать в своей неправоте? И вот ему представилась прекрасная возможность послать мораль к черту, и он эту возможность не упустит. Анри высвободил руку и провел ею по лицу. Нечего изображать из себя одержимого. Он даст эти ложные показания , потому что не может поступить иначе, вот и все. «Как я дошел до этого?» Все казалось ему вполне логичным и в то же время совершенно невозможным; никогда он не чувствовал такой печали.
Анри не стал писать Дюбрею, и у него не состоялась душевная беседа с Ламбером. Друзья — это значит в чем-то отчитываться: нет, чтобы совершить то, что он собирался сделать, ему следовало остаться одному. Теперь, когда решение его было принято, он запрещал себе мучиться совестью. И страха он тоже не испытывал. Разумеется, он шел на большой риск, проверка фактов путем сопоставления была возможна, какой скандал, если его когда-нибудь уличат в лжесвидетельстве! Приготовленный под голлистским или коммунистическим соусом, это будет лакомый кусок. Однако Анри не строил себе иллюзий относительно значимости своего поступка, а что касается его личного будущего, то на это ему было наплевать. Вместе с мэтром Трюффо он сочинил предполагаемую карьеру Мерсье и испытывал лишь легкое отвращение в тот день, когда вошел в кабинет следователя. Этот кабинет, похожий на тысячи других кабинетов, казался менее реальным, чем театральная декорация; следователь, секретарь были всего лишь актерами некой абстрактной драмы: они играли свою роль, Анри сыграет свою; слово правды ничего здесь не значило.
— Разумеется, двойной агент вынужден предоставлять врагу доказательства своей преданности, — непринужденным тоном объяснял он, — вам это известно не хуже, чем мне. Мерсье не в силах был помочь нам, не скомпрометировав себя; однако сведения, которыми он снабжал немцев, мы всегда обсуждали вместе; ни разу не было ни малейшей утечки, касающейся истинной деятельности подпольной организации; и если сегодня я здесь, если столько товарищей избежали смерти, если «Эспуар» смогла просуществовать в подполье, то это благодаря ему.
Анри говорил с жаром, казавшимся ему убедительным, и улыбка Мерсье подкрепляла его слова. Это был довольно красивый малый лет тридцати, скромного вида, с лицом, вызывавшим скорее симпатию. «А между тем, — думал Анри, — возможно, именно он выдал Бореля или Фонгуа да и многих других: без любви, без ненависти, за деньги; их убили, они погибли, а он будет продолжать жить — уважаемый, богатый, счастливый». Но средь этих четырех стен они были так далеки от мира, где люди живут и умирают, что это не имело большого значения.