— Вас не радует мысль, что у вас наконец-то появится время для себя? Анри пожал плечами:
— Не особенно. Думаю, это придет. А пока я в основном терзаюсь муками совести.
— Но почему, спрашивается? Не понимаю, — возразил Дюбрей.
— Напрасно вы так говорите, — возразил Анри. — Я в ответе за все, что произошло. Если бы я не упорствовал, вы купили бы акции Ламбера, «Эспуар» была бы наша и СРЛ выстояло бы.
— СРЛ было бы потеряно в любом случае, — сказал Дюбрей. — «Эспуар» — да, ее можно было бы спасти, а что дальше? Противостоять двум лагерям, сохранять независимость — это как раз то, что я пытаюсь делать в «Вижиланс», хотя и не вижу, куда это ведет.
Анри растерянно взглянул на Дюбрея. Может, он из деликатности спешил оправдать Анри? Или хотел избежать обсуждения собственного поведения?
— Вы полагаете, что в октябре у СРЛ уже не было шансов? — спросил Анри.
— Я думаю, что их у него никогда не было, — резким тоном ответил Дюбрей.
Нет, он говорил так не из вежливости: он был убежден в этом, и Анри пришел в замешательство. Ему очень хотелось бы сказать себе, что в поражении СРЛ нет его вины, а между тем заявление Дюбрея повергло его в смятение. В своей книге Дюбрей констатировал бессилие французских интеллектуалов, однако Анри не предполагал, что свои умозаключения он распространял и на прошлое.
— С каких пор вы так думаете?
— Уже очень давно. — Дюбрей пожал плечами: — С самого начала партия разворачивалась между СССР и США; мы были вне игры.
— Однако то, что вы говорили, не кажется мне до такой степени ошибочным, — заметил Анри. — Европе предстояло сыграть определенную роль, а Франция — в Европе.
— Это было ошибочно; нас загнали в угол. Вы отдаете себе отчет, — нетерпеливым тоном добавил Дюбрей, — какое влияние мы имели? Ровным счетом никакого.
Дюбрей определенно остался точно таким, каким был раньше; он властно вынуждал вас следовать за ним и потом внезапно бросал{121}, чтобы самому устремиться в новом направлении. Анри нередко говорил себе: «Мы ничего не можем»; однако его смущало, что Дюбрей утверждал это с такой уверенностью.
— Нам всегда было известно, что мы всего лишь меньшинство, — сказал Анри, — но согласитесь, что меньшинство может быть действенным.
— В некоторых случаях — да, но не в этом, — ответил Дюбрей. Он заговорил очень быстро; на сердце у него явно накипело, и притом давно. — Сопротивление — прекрасно, для этого достаточно горстки людей; все, к чему мы в итоге стремились, — это вызвать волнение; волнение, диверсии, сопротивление — это задача меньшинства. Но когда намереваются созидать, тут дело иного рода. Мы полагали, что можем воспользоваться нашим порывом, нашим разбегом, тогда как существовал коренной разрыв между периодом оккупации и последовавшим затем Освобождением. Отказаться сотрудничать — это зависело от нас, но последующее нас уже не касалось.
— В какой-то мере все-таки касалось, — возразил Анри. Он прекрасно понимал, почему Дюбрей утверждал обратное; старику не хотелось думать, что у него были возможности действовать и он плохо использовал их: он предпочитал скорее винить себя в ошибочном суждении, чем признать поражение. Но Анри по-прежнему был убежден, что в 1945 году будущее перед ними было еще открыто; не ради собственного удовольствия он занялся политикой, тогда он ясно почувствовал: все, что происходит вокруг, касается и его. — Мы упустили случай, — сказал он, — но это вовсе не доказывает, что мы напрасно пытались воспользоваться им.
— О! Мы никому не причинили зла, — ответил Дюбрей, — можно заниматься политикой, а можно напиваться — какая разница, хотя первое, пожалуй, менее вредно для здоровья. И все-таки мы сильно ошибались! Когда перечитываешь то, что мы писали между тысяча девятьсот сорок четвертым и тысяча девятьсот сорок пятым годами, хочется смеяться: попробуйте, и вы увидите!
— Полагаю, мы были слишком большими оптимистами, — сказал Анри, — и это понятно.
— Я готов признать любые смягчающие обстоятельства, какие только пожелаете! — продолжал Дюбрей. — Успех Сопротивления, радость Освобождения — это полностью нас извиняет; правое дело торжествовало, будущее подавало надежды людям доброй воли; с нашим застарелым идеализмом лучшего мы и не желали. — Он пожал плечами: — Мы были детьми.
Анри молчал; он действительно дорожил этим прошлым, как дорожат детскими воспоминаниями. Да, то время, когда без колебаний отличали друзей от врагов, добро от зла, то время, когда жизнь была простой, словно лубочная картинка, походило на детство. Само нежелание Анри отречься от него доказывало правоту Дюбрея.