— Видите ли, мадам Дюбрей, — говорил старик, — это не вопрос моей личной амбиции, но то, что я говорю, должно быть услышано; никто не осмеливается говорить таких вещей: только старый безумец вроде меня может на это отважиться. И есть только один достаточно мужественный человек, чтобы поддержать меня: ваш муж.
— Он наверняка будет очень заинтересован, — отвечала я.
— Но надо, чтобы его интерес был действенным, — с жаром продолжал он. — Мне все говорят: это замечательно, захватывающе! А в момент публикации пугаются. Если Робер Дюбрей поймет важность моей работы, которой я посвятил— могу сказать это, не покривив душой, — годы своей жизни, он обязан принять ее для печати. Достаточно будет его предисловия.
— Я поговорю с ним, — сказала я.
Старик раздражал меня, но мне было его жаль. Когда добьешься успеха, появляется масса проблем, однако их не меньше и в случае, если не добьешься успеха. Как, должно быть, тоскливо — говорить и говорить, никогда не находя отклика. В свое время он опубликовал две или три невразумительные книги, эта представляла для него последний шанс, и я боялась, что она тоже не очень хороша: я питала недоверие ко всем находившимся там людям. Пробравшись сквозь толпу, я тронула Поль за руку:
— Думаю, я полностью выполнила свой долг. Ухожу. Позвони мне.
— У тебя есть секунда? — Она с заговорщическим видом схватила меня за руку: — Мне нужен твой совет по поводу моей книги; я мучилась этим все последние ночи. Как ты думаешь, правильно было бы напечатать первую главу в «Вижиланс»?
— Это зависит от главы и от общего содержания книги, — отвечала я.
— Книга, безусловно, написана так, чтобы быть прочитанной сразу целиком, — сказала Поль. — Она должна поразить читателя прямо в сердце, не дав ему времени опомниться. Но, с другой стороны, публикация в «Вижиланс»— это гарантия ее серьезности. Я не хочу, чтобы меня принимали за светскую женщину, которая занимается дамским рукоделием.
— Дай мне рукопись, — предложила я. — Робер скажет тебе свое мнение.
— Я пришлю тебе экземпляр завтра утром, — сказала она и, оставив меня, бросилась к Жюльену: — Вы уже уходите?
— Сожалею, мне пора идти.
— Вы не забудете позвонить мне?
— Я никогда ничего не забываю.
Спускаясь вместе со мной по лестнице, Жюльен произнес любезным тоном:
— Поль Марёй очаровательная женщина, вот только испытывает слабость к мужскому полу. Заметьте, само по себе это неплохо, но коллекционеры наводят на меня тоску.
— Мне кажется, у вас хватает своих коллекций, — ответила я.
— Нет! Что отличает коллекционера, так это каталог; я никогда не обзаводился каталогом.
С Жюльеном я рассталась в плохом настроении: мне было больно, что Поль дает повод говорить о себе в таком тоне. Но, снимая свой парадный туалет и надевая домашний халат, я спрашивала себя: «А почему, в конце-то концов? Ей плевать на то, что о ней думают, и она, безусловно, права». Я хотела быть иной, чем эти перезрелые людоедки, но, по сути, у меня были другие хитрости, ничуть не лучше их собственных. Я спешу сказать себе: я свое отжила, я старая; таким образом я отметаю те двадцать или тридцать лет, которые мне, отжившей и старой, придется жить с сожалением об утраченном прошлом; меня ничего не лишат, раз я сама от всего отказалась, но в моей суровости больше осмотрительности, нежели гордости, и, по сути, она прикрывает грубую ложь: на деле я отрицаю старость, отказываясь от подобных сделок. Я утверждаю: под моей поблекшей плотью живет молодая женщина с неувядающими потребностями, которая не идет ни на какие уступки и свысока смотрит на жалких сорокалетних старух; однако этой женщины не существует, она никогда не возродится, даже от поцелуев Льюиса.