Около семи часов Анна позвала его выпить аперитив согласно заведенному ею обычаю. Дюбрей еще продолжал писать, когда Анри вошел в кабинет. Он отодвинул бумаги:
— Одна хорошая вещь сделана.
— А что это? — спросил Анри.
— План того, о чем я буду говорить в пятницу в Лионе. Анри улыбнулся:
— В отваге вам не откажешь. Нанси, Лион — какие мрачные города!
— Да, Нанси — это мрачно, — согласился Дюбрей, — однако у меня сохранилось хорошее воспоминание о тамошнем вечере.
— Я подозреваю, что у вас чуточку извращенный вкус.
— Возможно, — снова согласился Дюбрей. И улыбнулся: — Боюсь, не сумею вам объяснить. После митинга мы отправились тогда в бистро отведать кислой капусты со свининой и выпить пива, место было самое обычное, я едва знал людей, с которыми пошел, мы почти не разговаривали. Но мы вместе сделали одно дело, которым остались довольны: это было здорово.
— Знаю, мне знакомо такое чувство, — сказал Анри. — Во время Сопротивления в редакции газеты бывали такие моменты, особенно в первый год. В СРЛ такого со мной никогда не случалось, — добавил он.
— Со мной тоже, — сказал Дюбрей. Он принял из рук Анны стакан мартини и отпил глоток. — Мы были недостаточно скромны. Чтобы получать подобные маленькие радости, надо работать в настоящем.
— Послушайте, мне не кажется таким уж скромным стремление помешать развязать войну! — сказал Анри.
— Это скромно, потому что у нас нет предвзятого мнения, которое мы хотим навязать миру, — возразил Дюбрей. — А СРЛ имело конструктивную программу, которая неизбежно оказалась утопией. То, что я делаю сейчас, гораздо больше похоже на то, что я делал в тысяча девятьсот сорок шестом году. Мы пытаемся защитить себя от определенной опасности подручными средствами. Это гораздо реалистичнее.
— Реалистично то, что приносит пользу, — возразил Анри.
— Это может принести пользу, — ответил Дюбрей.
Наступило молчание. «Что у него все-таки на уме?» — спрашивал себя Анри. Он слишком легко согласился с точкой зрения Надин: «Отец суетится, потому что ему скучно». Такой цинизм тут не к месту. Анри научился не принимать слова Дюбрея на веру; однако это не давало права считать его легкомысленным человеком.
— Есть одна вещь, которой я не понимаю, — сказал Анри. — В прошлом году вы говорили, что не можете принять то, что вы назвали «новым гуманизмом», а теперь до конца готовы идти с коммунистами. Значит, вас больше не смущает то, что смущало раньше?
— Вы знаете, — отвечал Дюбрей, — этот гуманизм всего-навсего отражает сегодняшний мир. Его нельзя устранить, как нельзя устранить мир. Можно быть на него в обиде, и только.
«Вот что он думает обо мне, — сказал себе Анри. — Я в обиде». До самой смерти Дюбрей по-прежнему будет одерживать верх над собственным прошлым и над прошлым других. «В конце концов, я сам приставал к нему», — решил Анри. Он хотел понять Дюбрея, а не защищаться от него. Да и зачем защищаться: он был уверен в своей безопасности. Анри улыбнулся:
— А почему вы перестали обижаться?
— Потому что в один прекрасный день почувствовал себя причастным, — ответил Дюбрей. — О! Это очень просто, — продолжал он. — В прошлом году я говорил себе: «Все плохо, наименьшее из зол все-таки слишком трудно переварить, чтобы считать его благом». Однако ситуация еще более обострилась. Худшее из зол стало настолько угрожающим, что мои колебания в отношении СССР и коммунизма показались мне весьма несущественными. — Дюбрей взглянул на Анри: — Меня удивляет, что вы не чувствуете того же, что я.
Анри пожал плечами:
— За последний месяц я видел немало коммунистов, я работал с Лашомом. Я хорошо понимаю их точку зрения, но быть с ними вместе — нет, этого я не смогу, никогда не смогу.
— Речь не о том, чтобы вступать в партию, — сказал Дюбрей. — И не обязательно со всем соглашаться, чтобы вместе бороться против Америки и против войны.
— Вы самоотверженней меня, — сказал Анри. — Я не собираюсь жертвовать жизнью, которую намереваюсь вести, ради дела, в которое верю лишь наполовину.
— Ах! Только не выдвигайте такого рода аргументы! — возмутился Дюбрей. — Это наводит меня на мысль о Воланже, который говорит: «Человек не заслуживает того, чтобы интересоваться им».
— Это совсем другое дело, — с живостью возразил Анри.
— Не такое уж другое, как вам кажется. — Дюбрей вопросительно посмотрел на Анри: — Вы вполне уверены, что между СССР и Америкой следует выбирать СССР?