Когда линия обороны распалась, рассыпалась на груды трупов, в проломы опять пошли янычары. Теперь, не встречая отпора, они двинулись вперёд, срубая тех, кто пытался их остановить. Тысячи женщин и детей, сгрудившихся на мысе, оказались беззащитными перед этой отлаженной машиной для убийств. Янычары шли и убивали. Им не надо было захватывать пленных, добывать себе сокровища. Янычар потому непобедим, что ему запрещено чем-либо владеть. Он воспитан для убийства. И янычар шёл, чтобы убивать.
Александр уцелел под градом картечи и теперь отступал, сражаясь. Один за другим гибли рядом его вестиариты. Отбросив щит, тяжёлый от унизавших его стрел, князь сражался двумя мечами. Он бился уже почти целый день. Пот застилал глаза, несмотря на то, что кое-где под ногами лежал снег. Хотелось снять шлем, скинуть тяжёлую кирасу, вздохнуть полной грудью и разить налево и направо двумя мечами наступающих османов. Без тяжёлых лат можно сражаться бесконечно долго. В латах каждый взмах руки требовал массу сил.
Взобравшись на обрушенные остатки стены, турки пускали стрелы, и те хлестали по стальным латам, словно били маленькие колокола. Миланский доспех спасал Александру жизнь, и он, стиснув зубы, вновь и вновь поднимал отяжелевшие мечи, чтобы обрушить на врага свой гнев.
Болт из тяжёлого арбалета пробил горло сражавшегося рядом с князем мандария. Аталарих выдернул его из шеи, но хлынула кровь, и Ботман упал под ноги князю. Александр пытался поднять Аталариха, и в это время турецкий алебардист замахнулся на него алебардой. Феотокис Антон подставил щит, но тот лопнул, и алебарда разрубила Антону запястье. Кровь залила руку. Антон от боли опустил щит, и в ту же секунду янычар воткнул ему саблю в щель салада.
Распрямившись, Александр в ярости обрушился на османов. Два разящих меча ударили почти одновременно, и оба турка, поражённые князем, упали рядом со своими жертвами.
А он плакал. Слёзы заливали лицо, и сквозь их пелену он разил врагов, мстя за друзей, за близких, и за себя, потому что жить ему, наверно, осталось уже совсем немного.
Они встретились у круглой башни: Александр и Теодорик. Почувствовали спинами друг друга, не переставая сражаться.
– Это ты?– спросил Александр.
– Это я,– ответил Теодорик.
– Ты не ранен?
– Меня трудно ранить. Для стрел я неуязвим. Они огибают меня. Единственное, что иногда попадает – пули. Ну и, наверно, шрапнель.
– Хорошо так считать. Пока не убьют.
– Это точно. Но вера в неуязвимость придаёт смелости, которая спасает жизнь. Твои в башне?
– Да. И я погибну на пороге их комнаты.
– Пока живой, всегда есть надежда. Погибнешь – и её уже не будет.
Янычары наседали, тесня Александра и Теодорика с несколькими оставшимися в живых вестиаритами к дверям башни, где у входа стояли в доспехах Николай и Павел со своими людьми.
– Отдохни немного, Александр, я тут за тебя повоюю,– сказал Николай, принимая на свой меч очередной выпад наседающих османов.
Александр и Теодорик, тяжело дыша, отступили на несколько шагов, оперлись на обледеневшие камни башни. Князь поднял глаза и посмотрел в серое небо.
– Где же твой Бог? Столько православных молили его о победе, столько свечей спалено, молитв прочитано, ночей бессонных у икон на коленях народом православным проведено, и нет никаких результатов. Где митрополит? Если он не может заступиться за нас перед Богом, то зачем он вообще нужен? Тогда пусть возьмёт меч и бьётся рядом с нами. Видать, Аллах сильнее Иисуса Христа, раз приходит нам, православным, конец.
– Не богохульствуй, Александр! Я сам не слишком набожный, но богохульствовать перед лицом смерти мне как-то не слишком хочется. Уж лучше покаяться в грехах своих. Грешен я. Людей убил много.
– Так ведь то враги.
– Какие валахи мне были враги? А сколько я их убил? Несчётно! Я вот что подумал: мы тут продержимся немного, а ты иди, попрощайся с женой. Может, больше не даст Бог вам свидеться.
– Жестокий у вас, верующих, бог! Ладно, меня, безбожника, он карает за неверие, но за что он карает этих невинных,– сказал князь, указывая мечом на горы трупов женщин и детей, посеченных янычарами.