— Говорят, олени, косули, куланы друзей и врагов распознают но запаху…
Кунимжан ласково погладила сайгачиху по шее, приласкала сайгачат.
Гостью поселили в специально приготовленной для нее комнате общежития.
— Устала… Отдохни с дороги, — сказал ей Нурали.
— Пожалуй, ты прав. Самолет сильно качало, а завтра надо чуть свет вылетать обратно…
— Не беспокойся ни о чем. Отдохнешь, сходишь на могилу, а об остальном позаботимся мы с ребятами.
— Спасибо, — поблагодарила Кунимжан. Она не хотела лишний раз тревожить людей своим горем и присутствовать на вскрытии могилы. Боялась, что сердце не выдержит, если она увидит все снова.
Нурали без слов понимал, какую тяжесть судьба взваливала на плечи этой женщины. И, как бы успокаивая ее, давая понять, что готов разделить с нею горькое бремя, повторил:
— Отдохни с дороги! — И вышел, пригласив следовать за ним всех, кто толпился возле Кунимжан и ее малыша.
Вечером Нурали с несколькими рабочими и двумя летчиками с самолета отправился к утесу Кзыл-Тас. Осторожно вскрыли могилу, гроб поставили в другой, цинковый, и бережно перенесли останки покойного в самолет.
Уже вспыхнули над лагерем электрические огни, когда Нурали, управившись с делами, заглянул к Кунимжан. Она с малышом стояла возле дома. Нурали взял ребенка и, как драгоценную ношу, осторожно держал его на сильных руках, ощущая тепло и легкое дыхание младенца.
Они медленно пошли к краю поселка. Раздвинув облака, луна будто указывала им дорогу. Чувствовался легкий прохладный ветерок. С ближней заводи слышались трубные, мелодичные, как звуки флейты, клики лебедей — птицы устроились на ночь в густых зарослях прибрежных камышей. Дорогу то и дело перебегали выскакивающие из-под кустов тушканчики: они словно летели, распластавшись по земле, лишь мелькали пушистые кончики их длинных хвостов.
— Моя белая сайгачиха так рада была встрече, — грустно рассмеялась Кунимжан. — Удивительно, как все еще помнит меня. А эти ее крошечные ягнята — потешные. Мы обе с ней вернулись в родной Кзыл-Тас со своими малышами.
— А я, признаться, подумал о тебе неладное, пока не разглядел личико сынишки.
— Как это понять — «неладное»?
— Ну, как… Ты молода, а молодость, известно, стремится к радостям жизни.
В ответе Кунимжан звучали скорбь и упрек.
— Так волен думать только тот, кто совершенно не знает меня. Ему безразлично, какой болью отзовется во мне его подозрение. Но почему же подумал так обо мне ты? Ты, который знаешь все?! Разве забудешь вчерашний день, если он был радостнее и счастливее, чем сегодняшний? Ты, наверное, никогда не любил по-настоящему, потому тебе и легко судить меня. Бывает, чувства молодых стареют от несбывшихся желаний раньше их самих. И мечты, что дерево без воды, угасают.
— Но как же тогда жить-то тебе? — горячо заговорил Нурали, покоренный скорбью и поэтичностью Кунимжан. — Ты молода, слишком молода. А молодое деревце, даже если оно и погибает от лютых морозов, весной вновь от корней пускает побеги! Не верю, никогда не поверю, говори что хочешь. Жизнь имеет такую над нами силу и власть, что уж если позовет, то не устоит ни один из смертных.
— Вольному воля. Мне, собственно, безразлично, веришь ты мне или нет. Я потеряла для себя слишком много, даже не хотелось жить. Спас меня вот он, жеребеночек, единственный мой. Успокоение я нашла в материнстве. Воспитываю теперь нашего с Казикеном сына. В нем все — и настоящее, и будущее мое. Только ради него теперь и дышу и хожу по земле.
Они присели у тропинки, чтобы отдохнуть и затем возвратиться в лагерь. Воспоминания всколыхнули в Кунимжан уже далекие дни любви, и она заговорила снова:
— Прошлое навечно осталось со мною, потому что ни радость тех дней, ни горе вернуть невозможно. Если и случится, что встречу в жизни достойного человека… Но разве тот, кого я любила, не одинокая чинара над утесом Кзыл-Тас, к которой, сколько бы я ни простирала руки, не дотянуться? Казикена нет. Я тогда поклялась, что никого не полюблю никогда и замуж не выйду. Это не потому, что была в горе. Просто поняла: разбито такое чувство, на которое я больше сама не способна.
Нурали ничего не сказал на это, лишь пообещал разыскать ее, когда зимой приедет с отчетом в Алма-Ату.
Наутро самолет улетел. Кунимжан провожали все. Сиротливо было на душе Нурали: ему казалось, что он прощается с Кунимжан навсегда.
Похоронив мужа во второй раз, бедная вдова снова чуть не слегла. Однако правду говорят: время — лучший лекарь. Постепенно боль сердца притуплялась, жизнь брала свое. Кунимжан определила ребенка в круглосуточные ясли. До начала занятий в институте оставалось больше месяца, за это время она устроилась на работу.