— Да.
— Я так и думала.
Тана вся светилась, будто Жалел одарил ее чем-то необыкновенным.
— И чьи стихи вам нравятся?
— Конечно, Олжаса!
— Олжаса? Не знаю…
— Ну как же! Тоже геолог, пишет стихи. Хотите прочту… «Над круглой плоскостью степи углами дыбятся породы. Над равнодушием степи встают взволнованные руды, как над поклоном голова, как стих, изломанный углами. Так в горле горбятся слова о самом главном…»
Он сбился.
— Дальше забыл… У меня есть его книжка… Я дам почитать. Хотите?
— Конечно. Если у него не все про породу и руду… Я тоже привезла с собой немного книг. Только самые, самые… И когда грустно, перечитываю…
«Какое в ней волшебство и какая нежность!»
Жалел поймал себя на мысли, что если бы не боялся напугать Тану, то непременно наклонился, коснулся губами ее тонкого запястья. «Нет, прекрасное можно сохранить, только не прикасаясь к нему…»
А Тана все как бы внутренне приближалась к нему. Сделает шаг — остановится, прислушается. Еще шаг…
— Мне сейчас вспомнилось… Можно, я тоже прочитаю несколько строк… «Тоскую по тебе, пустынный край родной, — она начала не совсем уверенно, словно вспоминая. — В душе покоя нет — она полна тобой… — Голос ее прерывался. — К чему земля чужая в зелени, цветах, когда есть ты…» — Она не закончила, резко оборвала строфу…
Он смотрел на нее, и покой возвращался к нему. То, чем он терзался, растравляя в себе, для нее — полуребенка-полуженщины — было вовсе неважным и ненужным. Светлая красота Таны лечила душу, и снова жизнь, в которой он запутывался, потому что бывал слеп, подозрителен, глуп, себялюбив, открывалась ему как драгоценный дар, постигнуть который дано только тогда, когда мир и любовь царят в тебе самом.
— Почему так? — спрашивала Тана. — Когда читаешь стихи одна, то чувствуешь их по-другому… Острее, тоньше… А начнешь вслух — все очарование пропадает. Мне кажется, что стихи как цветы: их не должно касаться множество рук. Иначе зачахнут, завянут, исчезнет красота.
Жалел следил за ней ласково и сосредоточенно, как за ребенком. Девушка завораживала его, и на короткое время он почувствовал, что мир снова залил тот золотистый свет, как там, на холме, где он встречал рассвет, и это мгновение ему хотелось сохранить в себе как можно дольше. Быть может, навсегда. Кто знает, почему это случается и как люди находят друг друга? С чего начинается привязанность, влечение, необходимость именно в этом, а не в другом человеке? И что такое любовь?
Едва они вошли в поселок, как недавнее очарование, близость друг к другу испарились, словно их и не было. Узек уже проснулся. Он был наполнен озабоченными, спешащими, незнакомыми людьми, и Жалел невольно поразился: неужели несколько месяцев назад он знал здесь всех и все знали его? Рядом с палатками возились и кричали дети. У столовой, ожидая вахтового автобуса, покуривали буровики. Возле единственной цистерны с квасом выстроилась очередь. Из металлического яйца репродуктора слышался голос московского диктора: «На околоземную орбиту… параметры… Все бортовые системы работают нормально…»
— Ой, наверное, космонавта запустили! — воскликнула Тана. — Подумать только — люди в космосе и, может быть, видят Мангышлак, а? удивительно!
— Да, здорово, — согласился он рассеянно. Он шагал прямо, кивая принужденно встречным, словно исполняя надоедливую обязанность.
«Стесняется? Может, из-за того, что его видят со мной? — растерянно подумала Тана, и ей показалось, что те, кто здоровается с ними, как-то по-особому смотрят на нее и на Жалела. — Ну и пусть. Мне ни капельки не стыдно. Могла бы идти долго. Так хорошо с ним. Надежно…»
Открытие поразило ее своей простотой, и Тана наклонила голову: вдруг догадается, о чем она подумала?
— Мне сюда, — быстро и почему-то шепотом проговорила она, сворачивая к зеленому бараку.
Жалел остановился, глядя ей вслед, и, когда обернулся, наткнулся на Гульжамал. Будто привидение возникло на другой стороне улицы и смотрело на них.
«Снова заявилась!» — подумал он, лихорадочно соображая, как бы сделать, чтобы не встретиться с ней. Жалел отвернулся, хорошо представляя ее искушенный и оценивающий взгляд, которым она окинула Тану; видел ее маленькое, красивое пылкое личико, чуть располневшую фигуру, пышущую такой щедростью, что каждому при встрече с Гульжамал было ясно: она выросла не здесь, на скудной почве полуострова, а далеко отсюда, в том краю, где сады захлестывают улицы, где рвутся с гор серебристые потоки, а над городом размахнулись, как два белоснежных крыла, отроги Тянь-Шаня.