Зина была переполнена каким-то неуемным, бурным нетерпением.
— И все время спит. Наестся — и тут же засыпает. Прямо чудо какое-то.
Она говорила, а сама уже ловко меняла пеленку.
— Видишь — снова глаза закрывает… А крепенький какой. Правда? В алексеенковскую породу… И похож на Юру. Гляди, какие брови. А нос? Точно Юркины. Вот рот — мой… Верно?
Жансулу кивала, не успевая и слова вставить. А Зина тащила ее на веранду:
— Пусть спит! Пошли за стол. Я так рада, что сын… С девчонками — морока. Мать рассказывала: я орала не переставая. Замучились со мной.
Она усадила Жансулу рядом.
— Пусть мужики друг за другом ухаживают, а мне с тобой поболтать охота… Давай ешь, ешь. Салат замечательный. По книге готовила…
Жансулу смотрела на гостей. Почти всех, кто пришел поздравить Юру и Зину, она знала. Только молодящегося седовласого человека в модном голубом костюме и миловидную женщину с ним рядом видела впервые. Они чем-то неуловимо похожи: то ли выражением лица, на котором читалось удовлетворение жизнью, то ли тем, как прямо и принужденно сидели за столом, и Жансулу решила, что это отец и дочь.
— Кто они? — тихонько поинтересовалась она у Зины, кивая в сторону незнакомых гостей.
— А-а-а, это? Ученый с женой. Из Алма-Аты, — шепнула та. — Салимгирей. Женился недавно. Умора! Она ничего. Только ноги подкачали… — Зина ехидно засмеялась. — Кривоватые… Продай, мама, рогачи — вышли денег на харчи…
Жансулу уткнулась в тарелку, чтобы не расхохотаться: «Ну и язычок у Зины… Как шило!»
— Да ты что смеешься?! — толкнула легонько Зина. — Еще подумают, что мы над ними… Неудобно!
И уже громко, для соседей:
— Что ж вы ничего не кушаете?! Рыбу! Рыбу попробуйте! А пампушки с чесноком! Сама готовила! — похвасталась она. — Берите, берите. Здесь вот голубцы… А тут — каурдак…
— У вас там налито? — справился Юра, подмигивая Жандосу и Халелбеку. — Ну, давайте! Будем здоровы!
— Погоди-погоди… — Жандос взял рюмку. — Как сына-то назвали?
— Да пока еще никак, — ответила за мужа Зина. Она все успевала: потчевать гостей, говорить с Жансулу, прислушиваться к разговорам и встревать в них, — Все думаем! — и, играя глазами, покосилась на свекра.
Старик Алексеенко сидел во главе стола, как в президиуме торжественного заседания: черный праздничный костюм, белоснежная сорочка и при орденах.
— Ясно! Имя человеку дать непросто, — сказал Жандос. — Михаил Михайлович! Ваше слово! Просим и ждем.
— Предлагаю назвать мальчика — Михаил! — звонко выкрикнул Саша — шофер Тлепова. И, выдержав значительную паузу, добавил: — В честь деда!
Словно ток прошел по застолью. Саша удовлетворенно продолжал:
— Какое имя хорошее — Михаил! Кутузов — Михаил! Лермонтов — тоже… Один полководец. Другой — великий поэт…
Саша говорил громко, чтобы все слышали. И особенно — Тана. Краем глаза он смотрел на нее. Видел ее нежную шею, губы. Крепкие, красиво вырезанные. Конечно, она тоже слышит, как он рассуждает про Кутузова и Лермонтова…
— Глинка — тоже Михаил! — перебил чей-то голос. — Композитор.
— А Ломоносов?!
— А у меня друг — Михаил! — загудел буровой мастер Шилов. — В Саратове живет. Летчик. Миллион километров налетал.
— Без посадки? — попытался кто-то сострить.
— Что за шутки? — обиделся Шилов.
— Я еще не закончил… — Саше никак не удавалось снова привлечь к себе внимание. В комнате стоял шум. Гости говорили вместе, и друг с другом, и вперекрест. Перекликались через стол.
— Товарищи! Друзья! — Жандос постучал ножом по тарелке. — Минуточку внимания. Давайте послушаем хозяина. Нашего дорогого Михаила Михайловича!
Алексеенко по-стариковски несуетно, снисходительно оглядывал гостей. Выцветшие серые глаза посверкивали из-под изломанных бровей. Он медленно, с достоинством поднялся, помолчал.
— Дети! Дети мои. Не обижайтесь, что я вас так называю. Восьмой десяток живу. Так что многие из вас и правда годятся мне в сыновья и дочери. Спасибо, что пришли к нам в такой день… Я рад. Мы все рады… — Словно собираясь с мыслями, он круто оборвал речь. Потом задумчиво продолжал: — Имен на свете много. Кажется, выбирай любое. Но не так это просто. Не зря говорится: хорошее имя — половина счастья, — произнес он по-казахски.
Салимгирей наклонился к Жалелу: