Время до полудня она посвятила необычно тихому и безучастному Левру. «Бедняга получил свой первый в жизни урок такого рода, — думала Тури, закусывая верхнюю губу и старательно оттирая засохшую кровь с его шеи. — Бог свидетель мне, жаль портить такого красавца побоями! Шкура словно позолоченная». Она уже и забыла, что кожа на теле может быть такой — гладкой, почти не тронутой загаром или шрамами. Хотела спросить, не девственник ли Мотылёк, но почти не сомневалась в положительном ответе, если только застенчивый рыцарь соизволил бы его дать.
Иначе сложно было объяснить панический молчаливый ужас в светлых глазах, когда она его раздевала. Теперь во взгляде читалась ещё и боль, особенно когда она смочила рубашку водой и положила ему на распухший переломанный нос, прижав с обеих сторон. Он замычал что-то протестующе, Тури кивнула, зная, какая реакция последует:
— Поверь, лучше тебе перетерпеть это сейчас, чем потом дышать всю жизнь, как старый рудокоп.
И резко свела руки, выворачивая треснувшую кость в другую сторону.
Линтиль, помнится, выл как недобитый вол на бойне, и его, тощего и вертлявого, держали трое. И то он умудрился двинуть ей ногой в живот — а вроде знал, что для пользы дела старается подруга. Она обещала тогда ответный удар между ног. Но сдержалась, всё-таки, боль есть боль. Они и не то друг другу обещали, бывало.
Мотылёк коротко всхлипнул и ойкнул. Дёрнулся назад. Чихнул — и заплакал. Сидя перед ней и прижимая мокрую тряпку к окровавленному лицу.
Когда Ниротиль в беспамятстве валялся в госпитале, умирающий и всё никак не желающий умереть, она и то не испытывала желания обнять его, прижать к груди, пожалеть. Умирающего Долли она обнимала. Он просил показать ему грудь на прощание. Так и умер, держась за сиську — почти как жил, жаль, в другой руке трубки с дурманом не было. Но Левр не умирал, а обнять его хотелось.
Обозлившись на себя, Тури шлёпнула его по колену:
— Это ерунда, мальчик, право слово. Теперь посмотрим на твои рёбра…
Сломаны были четыре ребра. Возможно, пошли трещинами, но в любом случае, мальчишке ещё повезло. Рубашку пришлось пустить на бинты. Мотылёк молчал — беззвучно шевелил губами, молился, наверное, — только слёзы капали с его подбородка ей на руки. Иногда попадая в царапины и ссадины и обжигая крепкой солью.
Когда она закончила, то напоила его, потом уложила на землю на спину и положила мокрую тряпку ему на лоб.
Следующие два или три дня им предстояло провести без передвижения. Тури знала, чего ждать. Первый запал у юнца прошёл ещё до их головокружительного побега верхом, и побои взяли своё. Утром он проснулся с горячим лбом, красными больными глазами и сухим кашлем.
— Это нужно просто перетерпеть, — чётко проговорила ему в ухо Чернобурка, — отлежись.
И накрыла его одеялом, подоткнула края. Несколько раз прошептала «я здесь», когда он встревоженно вскидывался с места.
Время было самое благополучное, чтобы двигаться дальше. Бросить идиота валяться в кустах.
Тури не сделала ни шага прочь. По этому поводу она не переставала ругать себя следующие два дня, пока между ними царила особая тишина. Тишина выживших.
Такую тишину она знала в лагере на следующий день после сражения, и через день она всё ещё оставалась в тылу. Точь-в-точь как в тот раз, когда они отбили Ибер, ещё до победы, задолго до того, как она обрела воеводские ножны, воинский пояс и даже своё имя. Была бесснежная южная зима, с моря дул ледяной ветер. По крайней мере, никто не голодал, хоть некоторые придурки и жаловались на надоевший фасолевый суп. Ниротиль пропадал на советах и собраниях, Тури выхаживала Трельда и других.
С фронта возвращались носилки с раненными и погибшими. Пять дней после битвы были временем тишины, ветра с моря и прозрачной белизны зимнего неба. Сидя у лежанки друга, Тури лущила фасоль, кутаясь в невесть откуда нашедшееся клетчатое асурское покрывало. Трельд Весельчак потом сказал, что никогда не представлял, что их лисица будет так долго молчать.
Но сразу после битвы, после столкновения с опасностью это всегда казалось Тури самым верным. Пока кровь ещё была слишком горяча, или горе — сильным, она боялась наговорить лишнего, о чём после могла бы пожалеть.
— Всё, теперь ты встаёшь на ноги, — сообщила она Мотыльку на исходе второго дня, — надо спасать свои задницы. И пристроить их для начала куда-нибудь в тёплое место. Давай — рисуй карту, — она ткнула палочкой в землю перед собой, — закончилась халява. Пора по-настоящему напрячься.
Тури почти жалела, что не может запечатлеть его потрясённое лицо в минуту, когда она произнесла эти слова. Должно быть, из-за этого она пропустила мгновение, когда Левр подобрался к ней ближе и, глядя в её глаза своими, бездонными, зелёными и сияющими, продел верёвку в одно из звеньев её цепи.
— Ты что делаешь? Душу твою сношать, ты охренел?!
— Я обещал князю Иссиэлю доставить вас к месту вашего заключения. Я не могу выполнить это задание, но вы по-прежнему пленница его милости и Правителя. Я обдумал всё, мастер войны. Мы добьёмся справедливости. Мы должны вернуться и сообщить о произошедшем…
…Следующие несколько минут Тури изрыгала проклятия, которые даже для неё звучали чересчур грязно. Это было отчаяние, это была полная потеря контроля, и она не собиралась воевать с собой ни минуты больше. Наконец, голос её охрип, ругательства иссякли, осталась только головная боль. Она услышала шаги рядом с собой. Затем почувствовала движение:
— Я разведу огонь, — как бы юноша ни старался, голос его дрожал.
— Чтоб тебе сгореть, — прошипела она в ответ, полная решимости молчать и не заговаривать с ним больше никогда. Но, хотя Тури всегда очень страстно давала себе такие обещания, обет молчания ей никогда не удавался.
— У вас нет спичек?
— Ох, извини, ты это мне, голубчик? Я похожа на дракона? Я дышу огнем? У меня чешуйчатая жопа?
Мальчик промолчал. Против своего решения, Тури немедленно вознамерилась его разговорить. И всерьёз следует задуматься о том, чтобы придушить его ночью или столкнуть в речку, если они окажутся на мосту.
***
Имир Непобедимый, Победитель Золотого Дракона — или даже сам Изумрудный Принц — и те вряд ли мирились бы с бытом, к которому вот уже шесть дней пытался привыкнуть Левр.
Он никогда в своей жизни не представлял, что может быть настолько тяжело просто идти по дороге. Просто идти, никуда не сворачивая. И не только потому было худо, что с ним вместе была Туригутта в кандалах, склочная, ворчливая, невыносимая — хуже, чем прежде. Против Левра ополчилось его собственное тело, хоть порезы и синяки и подживали понемногу, как и сломанные пальцы и нос, оставляя некрасивую желтизну, отёки и тупую боль. Против Левра ополчилась природа вокруг.
Спать на твёрдом тонком матрасе, как приучали учеников в Школе, отчего-то было гораздо удобнее, чем на земле. Земля остывала к утру, под рубашку заползали муравьи и жуки, Левр боялся, что могут заползти змеи, и не меньше — что Туригутта всё же придушит его ночью. Или зарежет его же мечом.
Особенно реально выглядела эта угроза до тех пор, пока, пересекая речушку по мосту, он не выбросил в воду ключ от её оков. Теперь ей потребовалось бы угрожать кузнецу, не зная его языка, или пытаться обворовать кузницу, а это было слишком рискованно, чтобы она вновь решилась. Беда была лишь в том, что и Левр не мог быть уверенным в безопасности их дальнейшего пути.
Особенно после того, как окончательно запутался в предполагаемом маршруте. Это был, как кажется, четвёртый день их побега. Ласковое уже по-осеннему солнце заливало дорогу и бескрайние луга перед ними, дорога стала шире, чаще встречались путники и обозы, а Туригутта не желала смолкать ни на минуту.
— …И куда мы идём?
— К князю Иссиэлю, — в сотый раз ответил Левр, — в Мелтагрот.
— Слушай, а с чего ты взял, что он в этом не замешан? — Подобное предположение заставило рыцаря пойти медленнее, усиленно раздумывая. — Ты хоть представляешь себе, как сложно провернуть подобное дельце без покровительства свыше?