Школа нуждалась в Наставниках, учёных, писарях, в конце концов. Но мастер-лорд Мархильт не был ни одним из них. Он воевал и не особо вникал в лепетание мальчика, который просился в библиотеку вместо тренировочных дворов. Хуже всего пришлось, когда всех их вместе отправили в большие залы, сделали учениками. В ученическом корпусе процветало воровство, ябедничество и постоянные мелкие ссоры с последующими драками. Левру лишь чудом удалось избежать участи стать объектом длительной травли.
Прошло десять лет, ему следовало забыть о том, что было в детстве, но всё же иногда Левр чувствовал себя почти так же, как тогда. Как будто его всё ещё могли бы дразнить или оскорблять — это не значило ничего тогда, это тем более ничего не может значить сейчас, — напомнил юноша себе. Вокруг собрался самый отъявленный сброд Вольного Берега, и единственное, что интересовало каждого из них, так это выпивка и закуска. Уж точно не молодой рыцарь с подозрительной женщиной на привязи.
— Напейся, дружок, — посоветовала наблюдавшая пристально воевода Чернобурка, — хоть понюхаю. И тебе полегчает…
— Если я что-нибудь выпью, я выйду из себя, — бесцветно сообщил Левр, доведённый до предела, — и задушу вас.
— Сделай милость, оборви мои муки.
— Это вы-то мучаетесь? — возмутился юноша, и вздрогнул, когда его пленница грохнула кружкой по столу. Тёмные глаза горели злым огнём, когда она наклонилась к нему ближе. Они сидели рядом, их колени соприкасались.
— Золотце, ты, конечно, долбаный рыцарь и всё такое, — резко, отрывисто говорит она, и глаза её горят, яростные и правдиво-злые, — но послушай меня. Сейчас я скажу тебе, и скажу один раз; не проси повторять, не задавай тупых вопросов, скажи «да, мастер, принято» — и мы не потратим лишнего времени. Мы с тобой на Вольном Берегу. На моих руках кандалы. Ты всё ещё упираешься, но дороги уже сейчас в таком состоянии, что быстро мы до Мелтагрота не доберёмся. Мы ближе к Тиакане. В пяти днях езды, если я не ошибаюсь, долина Исмей, и там до сих пор стоят мои войска. Сейчас это пять сотен ребят в гарнизоне. У нас будет сила, чтобы вместе отправиться в военный суд, а уж там вернёшь меня престолу, праведник; но делать крюк по южному берегу сейчас, вдвоём, — это безумие.
— Вернуть вас князю правильно…
— Хрена с два! — рыкнула она, поднимая руки к груди и наступая на него, нос к носу, сузив глаза, как разъярённая кошка. — Если ты хочешь быть рыцарем, то изволь знать, что, кроме твоего грёбаного кодекса, или свода, или героических песен, есть ещё такая штука, как присяга. И все мы присягаем закону, дружок; не королевской заднице на троне, даже не самому трону, а закону, который соблюдается вокруг трона. Он простой, как мой удар, если свести к одной фразе: не гадь своим. И всё. Это — то, за что ты получил по шее от Тьори Кнута. Тебя волнует, кого и за что я зарезала, когда ты ещё даже не родился? Да тебе чхать на это. Ты хочешь быть хорошим. Не хочешь гадить, не хочешь, чтобы гадили тебе.
Она перевела дыхание, подсунула правую кисть ему под нос.
— Вот. Смотри, я тоже была хорошей. Это, а ещё обгорелую задницу, поясок с биркой и долбаное звание, вот что я получила. Где оно сейчас? Звание, пояс, доброе имя? А это, — она встряхнула рукой, стиснула зубы, — со мной до конца. Так что не обманывайся, мальчик, меня ты точно не обманешь. Хочешь славы, доспехов и мокрых между ног девиц — купи. Хочешь служить закону до конца? Знай цену — и плати её.
— Это считается? — пробормотал Левр, внезапно обнаруживая свою кружку пустой. Он поманил подавальщика. Туригутта отпрянула назад.
— Что — считается?
Левр задумался, оглядываясь, сколько из присутствующих так же скрывались от преследователей, как и они. Были ли среди них те, кто, как он когда-то, обещал себе никогда не прикасаться к опьяняющим напиткам? Были ли такие, что, как и он в Школе, не пропускали ни одну из обязательных молитв? Носил ли кто-то за пазухой драгоценный тептар, а на поясе — дедов меч?
Или у кого-то из них за плечами была дорога, подобно той, что прошла Туригутта Чернобурка?
— Ваше нытьё, — слегка заплетающимся языком выговорил рыцарь, — это засчитывается как история? Вы ведь ещё должны мне историю. И не одну.
И — он сам удивился, что был так рад услышать её циничный, скрипучий, раздражающий хохот в ответ.
***
Тури скучала по своим парням. Конечно, не только по ним — она скучала по всему войску в целом. По шатрам и палаткам. По ругани. По унылому лицу войскового Наставника, роняющего из рукавов своего длинного одеяния чулки какой-нибудь шлюшки. По умелым рукам Русара, всегда знавшего, как починить и построить всё что угодно. По тёплому, хоть и храпевшему безбожно Бритту с его широкими плечами и улыбчивым шрамированным ртом…
Она выругалась. Как же славно было жить среди соратников, равной среди равных! Бедный Мотылёк ничего не умел, всё давалось ему с трудом, хоть он и не жаловался, лишь страдальчески вздыхал. Отчасти Тури винила Школу в этом, упиравшую на теоретические знания, тренировки личностных качеств, начисто упускавшую подготовку боевую.
А о полной неграмотности в области землеустройства, политики и других более важных наук Туригутта готова была вещать в самых нелестных выражениях.
Но гораздо чаще, глядя на него, она вспоминала, какой сама была в первые дни в рядах войска Ниротиля. До того, как стала одной из его воинов, пусть и без звания. После того, как он спас её, он и его ребята.
Она словно закрыла глаза в родной степи, на стоянке отца — а открыла в новом, другом мире. Более жестоком. Кровавом. Полном свободы. В нём говорили на других языках, ели другую еду. Иначе подковывали и запрягали лошадей. Другими жестами сопровождали слова. Не верили в знакомые с детства приметы.
И был Тило, снисходительный без высокомерия, отвечавший на сотни вопросов, терпеливо сносящий выходки, причиной которым было её раненое самолюбие. Тило, чьей тенью она стала. Тило, у чьих ног спала спокойным сном.
Она плохо помнила свои первые дни в рядах воинов Элдойра. И вспоминать было сладко и больно, потому что это не могло повториться. Никогда не могло. Удивление, когда она обнаруживала целую новую жизнь, неизвестную ей в далёких степях Руги, недоступную даже на переправах. Как прозревшая, она смотрела на мир и видела его без прикрас — во всей его красоте и уродстве. Слышала ругань, богохульственные вопли, крики шлюх — и слышала слова, которыми друзья прощались перед боем. Видела кровь и смерть — и, стесняясь самой себя, наблюдала истории чужой любви, о которой никто даже не пытался сложить песен.
Не обходилось без недоразумений. Тило помирал от хохота, когда она, пылая желанием принести пользу новой семье, угнала в одиночку стадо овец у одной из союзных стоянок, и их пришлось гнать обратно. Овцы блеяли и отказывались идти.
Ну, которые остались после ночного пиршества дружины.
Той, прежней дружины, до победы, оставившей только треть из них.
И не хотелось Тури плакать по ним, но она не могла не вспоминать их, себя и всё, что ушло навсегда, подумать только, навсегда! — высохло в земле, как говаривали в Руге. Она не хотела верить, что в сухую землю суждено превратиться ей самой. Ещё было слишком рано. Она не всем ещё и не всё доказала. Она не успела насладиться жизнью и свободой.
Наверное, это успеть невозможно, сколько ни проживи.
…Юноша слушал её сбивчивые, чересчур эмоциональные речи внимательно, в конце икнул и тут же принялся извиняться. Глаза у него подозрительно блестели и покраснели.
— Это не целая история, мастер, — тем не менее, высказался он, — ни одной битвы.
— Йе, мальчик, ты наглеешь! — одобрительно присвистнула Тури, поднимая руки. — Вторую половину истории получишь, когда я получу ещё выпить — и твоё обещание: сегодня ночью я сплю у стенки, а ты на краю.