По ней могли бы проехать в пять рядов повозки, не зацепив одна другую. Даже после дождя накануне на дороге не было ни следа от колёс, ни колеи, хотя в рассветных сумерках движение уже было оживлённым. Двое грязных, уставших, странно выглядящих и дурно пахнущих путников, выбравшихся из леса на обочину, не удивили никого.
— Наконец-то что-то знакомое, — услышал Левр удовлетворённый зевок от Туригутты, — это, золотце, Атарский тракт; жаль, не знаю, какая именно его часть, но ни с чем не перепутаю; самая широкая дорога в Загорье.
На расстоянии версты друг от друга вдоль тракта были разбросаны небольшие группки домов, лавок, гостиниц и кузниц; в тракт, словно ручейки в реку, вливались меньшие дороги и тропы; скрипели колёса медленных повозок, запряжённых волами или ослами, то и дело раздавался цокот копыт летящего галопом посыльного в форменных одеждах королевской почты или воеводства.
В ближайшем трактире Левр и его спутница обнаружили, что являются счастливыми обладателями двадцати грошей и одной ногаты серебром, распиханных по сапогам. По ценам тракта это было ничтожно мало, но роскошествовать юноша в любом случае не собирался. Туригутта вовсю зевала, оживившись только с появлением обеда. Не сговариваясь, они посмотрели друг на друга, когда дородная волчица в высоком головном уборе поставила перед ними миску с рубленым мясом.
Левр сглотнул.
— Знаешь что, Мотылёк? Я всегда думала, что жрать других можно от сильного голода. Но мы голодали, я и парни, и никому и в голову не пришло… не приходило. Хотя это, конечно, проще всего. Знай себе, посиживай в чаще да жди, пока какой-нибудь аппетитный толстяк…
— Прошу вас. — Левр ощутил тошноту на корне языка. Он бы решил, что Туригутта желает отвратить его от обеда, чтобы всё мясо досталось ей, но миска так и осталась стоять нетронутой посередине между ними. Воительница продолжала:
— В любом случае, нас не сожрали. Ты не выглядишь удивлённым. Ты слышал о подобном?
— На севере от вольных городов есть территории, на которых это происходило, — признал Левр справедливость базарных сплетен. — Небольшие долины, принадлежащие одной-двум семьям или кланам. Их почти не осталось. У нас говорят…
— …что это горцы виноваты, да? Так везде говорят, я тебя утешу. Что ж, значит, нам особенно повезло. Так что, ты скажешь мне, куда мы теперь направляемся?
Он тщательно взвешивал вероятный ответ на этот её вопрос ещё с Мостов. Но уже не удивлялся тому, что Туригутта выжидала прежде, чем спросить.
— К трону. Я хочу просить Правителя рассудить…
— А. Мудрый Правитель.
Холодная мягкость её голоса провоцировала развить дискуссию, но Левр принял твёрдое решение. И, тем не менее, он сознательно поддался:
— Если нас не послушают в Мелтагроте, в вольных городах у реки делать нечего, в горы мы попросту не доберёмся…
— «Мы, нас, наше». Мальчик, ты можешь получить своё звание за разоблачение бедолаги Тьори. Меня всё равно казнят за мои преступления. Будь то в Элдойре или на окраинах.
Он замер. Мысль о том, что в любом случае воевода будет казнена или сослана на любую другую каторгу, казалась нелепой; после всего, что они пережили вместе, Левр почти привык считать Туригутту Чернобурку кем-то вроде Наставника, разве что с особо дурным характером.
Заметив его колебания, она жестоко улыбнулась.
— Лучше тебе было отпустить меня, когда я предлагала, до того, как половина Загорья видела тебя сигающим за мной в Варну.
— Вы могли бы просить оправдания и пересмотра судебного решения.
— Мотылёк, на дворе не грёбаный век Пророчества, чудес не случается. Мертвецы в Лучне не восстанут из могил и не простят меня за набеги. За это оправдания не бывает.
— За вас мог бы просить полководец. — Левр ненавидел себя за жалкое выражение в голосе. В ответ из темноты донеслось невесёлое фырканье:
— Он и просил.
— Я мог бы просить…
— Мог бы! — Её голос стал похож на карканье. — По какому праву? Ты, если бы даже захотел, не служил бы в моих сотнях.
— Почему?
Она колебалась. Он мог это видеть. Наконец протянула к нему руки, разжимая правую. Левр старался не глазеть на её увечье, но теперь она требовала его взгляда. Он молча уставился на недостающие пальцы, сжимая невольно руки под столом. Широкие грубые шрамы отмечали ту часть, которую тронул огонь.
— Эту историю я не хочу рассказывать, — произнесла Чернобурка: глаза её метали опасное пламя, — ты был маленьким мальчиком, ты не мог нести ответственность за то, что произошло во Флейе… да и не было тебя там.
— Эти раны из Флейи?
— Оттуда.
— Должно быть, долго было больно, — выдавил Левр из себя.
Она продолжала, горько отворачиваясь:
— Больно! Что ты знаешь? Садился задницей на горячую плиту на печи когда-нибудь? Падал в костёр? Хватался за раскалённую кружку или котелок? Представь, что вокруг дым и сверху падает огонь, и снизу огонь, и там, где есть воздух, огня больше всего, а твои друзья, твоя семья — всё горит вокруг. И когда тебя вытащат, это не закончится. Это будет длиться.
Странным образом от того, что она звучала тише, слова обретали пугающую глубину. Обычно каркающие, хриплые интонации голоса смягчились, но полностью стёрлось циничное, весёлое и беззаботное выражение лица. Левр, старательно избегающий смотреть на её шрамы и увечную руку, не знал, куда ещё смотреть.
— Так как? — почти прошептала воевода. — Как думаешь, больно ли гореть?
— Кто это сделал? — Он знал ответ, но хотел его услышать.
— Твой отец. Не бери в голову: мы все убиваем друг друга время от времени. Мой капитан твоих братьев повесил вместе с отцом. Но теперь между нами кровь, и ты никогда не мог бы служить под началом у Ниротиля Лиоттиэля: сам знаешь, это запрещено.
Мертвенная тишина между ними долго не продержалась.
— Я всё равно буду за вас просить, — произнёс Левр; Туригутта фыркнула, не поднимая на него глаз:
— Твоё дело; когда будешь болтаться рядом со мной в петле, пой «Славься, белое воинство нашего города», сохрани верность принципам.
Снова она замолчала, и Левр не посмел спорить с ней.
Вечером, когда Туригутта отключилась на лавке в конце коридора — дешёвые комнаты, разумеется, были переполнены, — Левр молча пил омерзительно кислое горское вино внизу. Шипучее, оно оставляло странный привкус на языке, щекотало глотку и, что хуже, при ясном рассудке напрочь отключало навыки ходьбы.
Ну и пусть. Рыцарь клялся спасать невинных, защищать слабых и прочее, прочее, но где написано, что он должен оставаться трезвым при этом?
«К тому же, — рассудил Левр уныло, — я не настоящий рыцарь. Даже не близко». Он сглотнул: тошнота подкралась незаметно, без предупреждения, его даже не мутило. Просто тошнота.
Просто переломы. Просто синяки. Шрамы, летопись прошлых побед и поражений, как сожжённые пальцы. Как быстро можно привыкнуть к тому, о чём читал и грезил годами? Но он мечтал о другом. О лентах, букетах, сияющем наконечнике копья, только не о том, что его будут травить через половину Поднебесья, как беглого преступника.
На крыльце заднего двора громко гоготали путешествующие торговцы, трое местных крестьян и две шлюхи. Одна носила сиреневую ленту в волосах, другая, похоже, только подрабатывала недостойным ремеслом. Левр проигнорировал их, тяжело опускаясь на край ступени. Прежде он опасался бы оказаться один в ночи, среди придорожных нищих, пьяный, Бога ради, но всё изменилось.
Что они могли ему сделать?
— Угощайся, парень, — с сильным восточным акцентом проскрипел тот из них, что стоял ближе к юноше, — попробуй, это новый урожай; медовуха свежая, солнце ещё не растворилось…
— Мне хватит, — пробормотал Левр. — Издалека?
— Саабские выселки. Слышал?
Никогда не слышал. Он пожал плечами. Собеседнику явно было всё равно.
— Пятый месяц торгуем, — продолжил делиться он насущными переживаниями, — вернусь — потрачу всё на свадьбу. Ты женат?