А вот это уже были любопытные мысли. Такие же, как его взгляды, без труда читаемые, ощущаемые всей кожей, спиной, каждой частью тела сквозь одежду. Что ж, их жар и длительность пока не достигли того уровня, чтобы пришла пора издеваться и подшучивать над ним. Если бы только Туригутта не смотрела в ответ.
За время их дороги он возмужал, юный, сияющий, золотой рыцарь-победитель: исчезло ощущение, что Левр пытается спрятаться, скрыться за доспехами — или заученными чужими словами, боясь осуждения со стороны. Теперь он всегда выглядел так, словно носил на себе невидимую броню гарантированной неуязвимости. Частая ошибка. Тури хотелось пробить чем-нибудь эту броню. Заставить усомниться в собственной силе. Заставить колебаться и бояться. Снова, как прежде, с опаской встречать любое испытание. Не знать, как подступиться к новизне, к неизведанному.
— Сколько дней у нас впереди?
— Два. Три, если пойдёт дождь, как обещают.
— Значит, ты сдашь меня королевским войскам, — сделала Туригутта вывод, — дозору Предгорий.
Это было бы лучшее его решение — если рассматривать с точки зрения вероятного скорого освобождения. Ближайшие дозоры располагались в Исмей. Тури хмыкнула, дивясь невежеству молодого рыцаря, но он развеял её убеждения:
— Пусть разбирательство вашего дела произойдёт в присутствии ваших соратников.
Она поперхнулась:
— Ты!.. Сраный придурок, сношать твою душу! Ты…
— Ваши командиры должны присутствовать. — Он оставался непреклонен.
— Ты собираешься стравить войска и дозоры? Устроить бойню? Это, по-твоему, как всё должно закончиться?
— Почему бойню?
— Да потому! — Она поймала себя на том, что кричит ему в удивлённое лицо, постаралась успокоиться. — Ты, Мотылёк, сущий недоумок. Кто из Дозора рискнёт сунуться в крепость, полную головорезов, чтобы сообщить, что предводитель этих самых головорезов находится у него в плену? А будь ты моим воином, ты бы стал спокойно смотреть, как меня вешают перед воротами?
Тут он растерялся, но быстро взял себя в руки:
— Я не позволю повесить вас без справедливого суда. И не покину вас, пока он не закончится.
Тури завернулась в одеяло, прошествовала к столу, не обращая внимание на холод, жалящий плечи. Всё было как всегда. Бедолага рыцарь опять бредил всемирной справедливостью. Правда, звучали его бредовые измышления даже немного… романтично. Со свойственной себе прямотой Туригутта признавала, что слышать подобные слова приятно. Что бы ни стало их причиной.
— Не думай, что я не понимаю всех твоих мотивов, Мотылёк. Рыцарская верность обещанию — лишь один из них.
— Цену верности не оспорите даже вы. Особенно вы.
— Рыцарскую, воинскую? Нет, и спорить не буду. — Она разлила клюквенную наливку по кружкам. — Этой я сполна нахлебалась. Ты увидишь её, когда начнёшь торговаться за меня с моими парнями. Есть, мой юный друг, много поводов для преданности. Много тех, кому ты верен. Семья. Друзья. Соратники, — она помедлила, — возлюбленные.
Треск единственной восковой свечи, толстой и оплывшей, был единственным звуком, нарушившим тишину.
— Не обманись, — наконец сказала Туригутта, — не думай, что все похожи на тебя. Нет чести в том, чтобы быть верным тому, кто тебя ни во что не ставит. Желаешь услышать что-нибудь поучительное на тему?
— Нет.
— Что, правда?
— Нет… да… я… не знаю.
Она отвернулась. Жар его близкого присутствия был ощутим. Ощутимее с каждой секундой. Стоило ей чуть податься назад, и она могла бы прижаться спиной к его груди, задержать дыхание, чтобы почувствовать биение сердца юноши, частое, как и его тихое дыхание, как трепет его тёмных ресниц…
«Когда ребята узнают о его планах, его прикончат раньше, чем он скажет слова «рыцарская честь». И эти дивные глаза закроются навеки. И на меня так уже никто и никогда не взглянет».
— Будь оно всё трахнуто, — пробормотала Тури, поворачиваясь к нему лицом и спеша отступить на шаг назад, — и всё же я тебе расскажу.
…Гарнизонные войска посматривали на чужаков с опаской. Оно и понятно: ободранные кочевники, привнёсшие суету и беспорядок в привычный ход жизни, раздражали их. Туригутта всё чаще смотрела на восточный горизонт с нетерпением: когда же её штурмовые отряды получат новое задание от полководца? Просиживание в крепости не приносило прибыли. И не сулило славы.
Вместо нарочного с письмом от Ниротиля прибыл другой полководец. Собственной персоной Регельдан.
— Присоединись ко мне, лиса, — без обиняков начал Регельдан, едва лишь они сели за стол переговоров после трапезы, — оставь своего полководца, чтоб ему пусто было. Он не заслуживает тебя, сношать его душу.
— То, что мы ушли с востока, не должно отправить нас на запад, — Тури не любила осторожничать, но с этим полководцем ей стоило. Регельдан прищурился.
— Что у вас за размолвка вышла, Чернобурая? — поинтересовался он прямо. — Скажи мне, если ты предпочла бы служить у кого-то ещё. Я хочу стать тем, кому ты достанешься.
— Ты набираешь войска? Или закончились девицы лёгких нравов в домах цветов? Я не знала.
— Не осторожничай, сестра. Я никогда не был склонен к предрассудкам Лиоттиэля. Мне нет дела, что у тебя между ног и как хорошо это работает, пока ты умеешь держать нож.
— Пока нож режет твоих врагов, — закончила поговорку Туригутта, невольно отодвигая колени в сторону от полководца.
— Именно. Подумай об этом. Мы не становимся моложе. С чем ты уйдёшь на покой десять лет спустя? Наш Правитель ценит своих воинов, но не настолько, чтобы удовлетворить твои аппетиты, лиса.
«Не зови меня так, — отчаянно взмолилась Тури про себя, — это не твоё право, зови меня сестрой, как все, зови меня женщиной, зови меня шлюхой, но не зови меня, как он звал». Регельдан усмехнулся. Поднял кубок, словно бы в тосте.
— За твоё благоразумие, Туригутта. Сделай себе подарок: уйди от него. Он отнял у тебя право войти в Нэреин, и теперь прославляется везде, наш брат Миротворец. А тебя отправят в колонии. Бог знает, я предпочту жить на осадном пайке, чем погибать от малярии где-нибудь на побережьях. Подумай.
Регельдан поднялся с места, подошёл к окну. Пыль осыпалась с камней, когда полководец опёрся локтями на них, вглядываясь в южный горизонт. Тури подняла на него болезненный взор. Если бы она выбирала разумом, она выбрала бы именно его своим командиром. Он предоставлял ей этот шанс. Воевода встала с ним рядом. Под окнами их оруженосцы пользовались случаем и валяли друг друга в пыли. Регельдан опустил руку, хлопнул женщину по колену.
— Ты зашла слишком далеко, Чернобурка, — произнёс он тихо, — тебе не простят. Ты знаешь.
— Тебе простили.
— Твоему капитану тоже. Но сестре — нет, не простят. Я бы не простил. — Он повернулся к ней лицом. Теперь перед глазами Туригутты была его заросшая грудь в вороте рубашки. — Ты взяла Восток. Там, где я отступил, ты не сдалась. Как они забудут это? Любая ошибка, любой промах, и тебе припомнят всё. Особенно то, что ты делала по его приказу. Такую верность не прощают.
— Завистливые засранцы, — пробормотала она. Регельдан усмехнулся, протягивая ей руку.
— Таковы уж мы есть. Полбеды, что ты так хороша. Целая беда в том, что наш брат этого не ценит. — Он помедлил, затем продолжил со свойственной жителям степей прямотой: — Будь со мной. Будешь моей, назову женой, если захочешь. Не захочешь — будешь сестрой, и никто не посмеет открыть рот в твою сторону.
— Брат-полководец знает, что ты сманиваешь его военачальников? — повысила она голос, но прозвучало это жалко. Регельдан удивлённо вздел брови.
— Сманиваю? Посмотри вокруг, женщина, прими это: Тило выбросил тебя на обочину пинком под твой симпатичный ружский зад, когда он стал дорого обходиться его репутации. Я не святоша, но друзьям спины не показывал. Ты пропадёшь под его началом, лисичка.
Это было тем более безумие, снова идти за Ниротилем — после всего, уже услышав от многих из тех, что прежде молчали, что он использует её; использует в открытую, зная о крепости её клятвы, о верности, которой славятся её воины. Это было весёлое отчаяние, потому что Тури знала, уже услышав слово «колония», что это тупик и надо бежать.