Но это она знала и прежде. Когда в Сальбунии жгла склады с янтарём. Когда в степи сражалась с племенами за воду и финики. Когда в подземных коридорах Флейи горели заживо и задыхались её друзья и горела она сама, выжив лишь чудом.
И, даже будучи в состоянии сказать перед судом Правителя тысячи слов, что могли бы её оправдать, она не сделала этого, не сделала из слепой, бессмысленной, но отнюдь не воинской преданности.
***
— И в чём мораль? — подал голос Левр, и Тури вынырнула из своих воспоминаний, нахмурилась в его сторону.
— А она нужна? — буркнула она. — Обязательно нужна?
— Что-то должно быть, — настойчиво повторил он, подвигаясь ближе. Она опустила взгляд на его колени. У юноши были длинные сильные ноги. Недаром он прошагал с ней через всё Загорье, не особо жалуясь. Ну, может, только поначалу.
Жаловалась она одна. Он записывал это в свою долбаную книжицу, почему-то решив, что это имеет смысл. Как можно быть таким наивным?
— Может, всё-таки я тоже немного рыцарь, — неохотно возвестила Туригутта. — Может, я тоже иногда хочу, чтобы меня хвалили и прославляли, если я делаю глупые вещи, а оправдываю всё верностью, честью или какой угодно хренью.
— Рыцарь не то же, что идиот.
— А, вот как ты заговорил! Но позволь напомнить, что с твоего милого рыцарского личика всё ещё не сошли побои, когда ты вступался за мою честь… — Она не могла не подтрунивать над насупившимся Мотыльком: это было забавно. — …несколько рёбер, пальцы на ногах, на руках, твой нос — и это я только перечислила благородные раны, не упоминая прыжка в ледяную воду с высокого подвесного моста… и других подвигов, поражающих воображение юных девиц…
— Ты не юная девица.
— Ты так жесток! — Тури воздела скованные руки к потолку. — Но и ты, по твоему же собственному признанию, не рыцарь, а идиот. Кто в более глубокой заднице?
Он замолчал. Но Тури не готова была так просто остановить бег своей мысли.
— Мораль. Что эта мораль? Вывод из истории? А он нужен? Я всё ещё жива, даже если это и ненадолго; и всё ещё жив ты — кстати, можно сделать ставку, что шансы у нас примерно одинаковы. Этого недостаточно? Или нужна мораль; как в песнях, как в книгах; чтобы мы трагически и героически…
— Прошу…
— …так всегда происходит с нами. — Туригутта подвинулась ближе: теперь их колени соприкасались. — Смерть стала страшна, когда ты с ней познакомился поближе. А только из того, каким станет наш конец, будут делать выводы о нас. Так что не надо морали. Может быть, это лучшее: когда у тебя всегда есть только начало. Первый узел на верёвке, как у нас в Руге говорили. Ты можешь оборвать её, или позволить ей виться дальше, или завязать ещё узел, а затем ещё один.
— Зачем так много узлов? — пробормотал юноша, и Туригутта пожала плечами:
— Взобраться куда-нибудь. Что-нибудь измерить. Не знаю. На одном конце верёвки должен быть узел, вот что. Первое слово, первый шаг, первый день чего-то нового. Ты слишком много думаешь.
— Ты не думаешь вообще. Но теперь я знаю, что умеешь бояться.
Теперь соприкасались их колени, ступни и руки — то и дело Тури обнаруживала на своих пальцах его прикосновения, широкие поглаживания, словно бы бездумные, несущие отпечаток привычки. Чего угодно, только не робости, не застенчивости, так свойственных Мотыльку обычно.
Его большие пальцы остановились на ее ладонях, посылая струи щекотки по всему телу. Она знала, что Левр их тоже чувствует. И продолжала болтать; юноша останавливался, когда она замолкала.
— Ты не боишься не потому, что ты смелый и храбрый. Ты не боишься потому, что ещё ничем не владеешь, что страшно было бы потерять.
— Или могу найти ещё больше… — запротестовал Левр.
— И много ты нашёл, а? В Школе? Я знаю, какими выходят оттуда; ряженые тунирные куклы, готовые умирать и убивать. Бесстрашные — к счастью, ненадолго. Но там, где нет страха, нет ни жалости, ни любви… ни победы. Если это то, что тебе нужно.
— Не нужна мне без вас победа, — вырвалось у юноши из груди, и, произнесённое, это стало вдруг реальностью.
Туригутта отчаянно и бездумно позволила себе надеяться — лишь на мгновение! — что для обоих.
***
Левр, кажется, горел.
Или плавился. Или испарялся — как утренняя роса с полей в Лукавых Землях в жаркий июль, сразу после восхода солнца, когда аромат свежей травы и летних цветов кружит голову, поднимаясь вместе с капельками пара. Ни одно из этих волшебных ощущений, пронзающих его тело и колющее его словно изнутри в каждом сосуде, не отменяло опасного набухания чресл в штанах, и было так стыдно, так бесконечно стыдно, если она заметит… а она была близко и наверняка заметила.
На расстоянии полушага. На расстоянии четверти шага. Слишком близко, опасно, почти внутри него, въевшаяся под кожу Чернобурка Туригутта, пошлая, бесконечно циничная Туригутта — и её смуглая кожа на его, её дыхание с нотками табачного дыма в его лёгких.
Бескрайние звёздные дали степных небес в глазах.
Не безликая девица полудетских грёз, а женщина из самой его крови. Чьи крепкие мускулистые бёдра на его коленях были не неуловимым эфемерным касанием, а ощутимым весом, дающим поверить, что это не сон, это на самом деле.
Так же, как её ласковые, медленные прикосновения к его лицу и жгучий взгляд. Губы её разомкнулись, она попыталась что-то сказать, но Левр не мог больше слушать. Не желал больше слушать. Он целовал её.
Всё, до чего мог дотянуться жадными губами, каждую чёрточку её лица, в синих татуировках щёки, в чёрной саже подбородок, веки, лоб, мелкими каплями бугристых шрамов покрытую скулу. Чувствуя огонь, рождающийся от соприкосновения своей кожи с её. Надеясь, что она позволит ему гореть.
Когда женщина ответила, Левр смог оценить силу пламени, лишь ждущую повода, чтобы вырваться. Закинув скованные руки ему на шею, она оседлала его, плавно, быстро, уверенным движением бёдер против его руки дав понять, что не потерпит промедления с ответом.
Он даже предположить прежде не мог, каково будет прикасаться к женщине там. Это было откровение. От прерывистого выдоха, с которым откинула голову назад Туригутта, потухла свеча на столе рядом. В разрезе её рубашки видны были налившиеся крупные соски, окружённые вязью выцветших от времени татуировок. Не задумываясь, Левр приник к одному из них губами, запуская руку ей между ног. Наугад, слепо ища то заветное, что прятали женщины для своих возлюбленных, то, чего он хотел, даже не пробуя никогда.
Её громкий, бесстыже-страстный стон он поймал всем ртом, распробовал на вкус, отвечая увереннее, дожидаясь реакции, узнавая, как оно бывает — её содрогания, мелкие и сладкие вздохи, стоны…
…пока она не рванулась из его объятий. Тяжело дышащая и с хмельными глазами.
— Послушай, мальчик. — Голос её прерывался. — Остановимся здесь и сейчас. Ты пожалеешь.
— Я не…
— Пожалеешь. — Туригутта никогда не звучала настолько ласково. — Это правильно. Пожалеть. И, степные духи б тебя побрали, тебе стоило бы пожалеть. — Её руки пробежали по его груди, оказались на лице, и только теперь он услышал звон короткой цепи.
— Есть ли что-то, о чём ты жалеешь?
Он хотел спросить: «Что бы ты изменила в своей жизни, если бы могла?». Он хотел спросить: «Если я покажу свою слабость, ударишь ли ты в это слабое место?». Хотел зажать ей рот и взять её, не слушая ответов. Хотел поцеловать её ещё раз. Раскрыть перед воеводой сердце, заставить отдаться ему, не раздумывая и не заставляя его задуматься, но — глаза Туригутты заблестели, и она мягко хохотнула. Недвусмысленно пробежала пальцами по его болезненно твёрдому члену, демонстративно вздохнула.
— Это. — И подняла скованные руки в воздух.
…Левр всегда размышлял, на что будет похожа первая ночь с женщиной; может, имей он хоть некоторый ранний опыт в этой сфере, значительность акта не казалась бы столь огромной, но таков уж он был. Как и большинство флейянцев. Может, его происхождение из закрытого общества предгорий не позволяло друзьям смеяться над ним. Все списывали на воспитание и принадлежность к народу загадочной, далёкой и совершенно незнакомой Флейи. Флейи, где, как со временем он сам начал воображать, не могло быть измен, предательства и обмана, не могло быть продажной любви. И за малейшую провинность карали.