— Если так надо.
— Ты умрёшь, — нажала она, повышая чуть тон голоса. Левр покорно кивнул:
— Необязательно.
— Ты умрёшь! — на этот раз на них оглянулись несколько проходящих мимо воинов, и Туригутта отволокла юношу за собой в более тёмный угол.
В переполненном зале крепости, со всех сторон полном стражи королевского дозора, вряд ли можно было найти хоть какое-то уединение, особенно им двоим, но с некоторых пор Левр философски относился к вероятности появления нежелательных зрителей.
— Ты никогда и никого не убивал, — зашипела Туригутта, вновь ставшая собой прежней, и толкнула рыцаря к стене, — и — духи будут свидетелями! — да, ты хорош. У тебя правый замах, как удар драконьего хвоста. У тебя длинные крепкие ноги. И ты гибкий. Но Тьори таких, как ты, убивал десятками. Я проигрывала тем, кого он побеждал. Десятки глупых мальчиков вроде тебя гниют в земле, сотни калеками просят подаяние у ворот храмов…
Вместо ответа Левр наклонился и поцеловал её, впитывая все мгновенные перемены в её облике: мягкость губ, чувствующуюся улыбку и ямочки на щеках, трепет пушистых ресниц. Туригутта закрывала глаза в поцелуе. Туригутта отвечала ему. В короткое мгновение он снова видел её другой, той, спрятанной от всех вокруг, кроме него, женщиной, чувственной, нежной, и — что она пыталась скрыть старательнее всего — мечтательной.
— Если я и умру, то с твоим павлиньим пером на груди, — шепнул Левр.
— В задницу его себе засунь, это перо. Как уговорить парней отвернуться, вот о чём я думаю, — другим голосом ответила она, едва улучив мгновение между касаниями их губ. — Будь я проклята, если позволю тебе умереть в твоём тщательно охраняемом от всех посягательств целомудрии. Это было бы просто оскорбительно.
Левр ничего не ответил, не позволяя себе отвлекаться на нарисованные ею картины. Как это было бы? Стоя, в каком-нибудь углу? Под прикрытием порванных штандартов? Под свист зрителей? Изгоняя ужасное зрелище из воображения, Левр притянул Туригутту в следующий, более глубокий поцелуй.
— Но ты умеешь быть последовательным, признаю, раз решил устроить из своей смерти долбаный спектакль, — вновь забормотала она, прижимаясь к нему всем телом и обхватывая его спину руками, — ладно. Я больше не зла на тебя. На сумасшедших злиться грешно. Ты погибнешь геройски — этого ты и хотел.
Несказанное «а меня казнят» повисло в воздухе.
— Поверь в меня хоть ты. — Сильные руки на мгновение обхватили его голову, прижали к округлой тёплой груди, и, должно быть, ему примерещился поцелуй в волосы и лёгкие поглаживания.
— Ах, мой Мотылёк. Мой ты бедный, бедный, рыцарский Мотылёк. — И снова были её глаза, чёрные бриллианты, способные соперничать с небесами, полными звёзд. — Ночь молода. Не трать время, облизывая меня на глазах у этих засранцев, давай уже найдём себе местечко поуютнее. Разве не будет это похоже на песни, если я стану твоей первой, а ты — моим последним?..
На это Левр мог ответить только ещё одним отчаянным поцелуем.
— …Прекрати это, — совсем другим, слабым голосом попросила Туригутта через пару минут, румяная и размякшая, — долбаные адские пекла, как же я всё-таки на тебя зла. И не пытайся своими слюнявыми нежностями меня задобрить. Я целую красивых молодых рыцарей, а не они меня.
— У меня есть соперники? — Следующая неловкая попытка поцеловать её провалилась, особенно когда Туригутта грозно ответила:
— Блядь, да полон замок!
И, возмущённо пыхтя, утопала прочь.
«И вот так мы расстаёмся».
========== Честь Прекрасной Дамы ==========
Туригутта всегда считала, что асуры придают слишком много значения внешним деталям убранства. Чересчур пекутся о формальностях, нередко в ущерб внутреннему составляющему. Зачем украшать смерть, думалось кочевнице, раз уж все знают, зачем собрались? Турниры, театральные представления, танцы, что угодно — только не казни. А поединок Мотылька с мастер-лордом мог быть только казнью.
— …Не нужно ли опустить шлейф, сестра? — почтительно поинтересовалась служанка у Тури, и воительница скрипнула зубами.
— Оставь как есть.
— Будет ли уместно предложить вам услуги…
— Ничего не нужно, иди. А эту тряпку я не надену. — Швырнуть вуаль не получилось, она запуталась на так и не снятых кузнецом кандалах. Девушка, прислуживающая воительнице, не переменилась в лице.
— Господин напомнил неоднократно о правилах приличия.
В детстве — Тури не любила вспоминать детство, это всегда заставляло её грустить и печалиться — словосочетание «благородная дама» никогда не казалось ей осмысленным. Во-первых, она не знала, чем «дама» отличается от прочих женщин, а во-вторых, понимание благородства сильно менялось от народа к народу. Руги не отличались заносчивостью асуров. Вольные кочевницы, конечно, соблюдали правила приличия, но они были едины для всех. Уж в этом можно было быть уверенными.
Правила никогда не были нужны иначе как для наблюдателей, решила Туригутта ещё тогда. Озвучивать свою позицию капитану Элдар, явившемуся за ней лично, она не стала.
— Воинский костюм полагается тем, кто не лишён звания, — мягко нарушил тишину капитан Элдар, протягивая поочерёдно предметы одежды Туригутте. — Я взял на себя смелость выбрать ваш наряд на сегодняшнее испытание. Окажите мне честь, любезная сестра, и составьте компанию.
Это было не приглашение, приказ; но Тури оценила милосердие капитана королевских отрядов.
— Не следует ли мне идти в цепях? Или вы возьмёте Степную Нечисть на повод? — всё-таки не удержалась она от подначки. Изящная чёрная бровь изогнулась, у рта появилась морщинка — больше ничем удивления Элдар не выдал:
— Я не позволил бы себе так обращаться с дамой. Посоветовавшись, мы решили ограничиться символическими оковами. Прошу вас, сестра.
Между кандалами на её запястьях, скрытых широкими рукавами платья, молодой горец самолично растянул тонкую золотую цепочку.
— Ты был в Сальбунии, Элдар? — спросила она, глядя на него, старательно затягивающего шнуровку по бокам платья. Воин невесело фыркнул:
— Был. Я помню вас там. С полководцем Лиоттиэлем.
— Тогда никого не наказывали. Ты считаешь, я одна заслужила наказание? Из всех?
— В дни войны мы терпели немало и позволяли себе многое… — Она охнула: шнуровки впивались прямо в плохо сросшиеся рёбра, напомнившие о себе. — …заключали союзы с теми, кто мог пригодиться. Отдавали земли врагам. Поручали войска… — Элдар поднялся, Тури напряглась под его холодным взглядом, — …женщинам. Настали дни мира. Всё изменилось.
— Если бы, — пробормотала воительница себе под нос, шагая вслед за капитаном наружу, к ристалищу.
Туда, где за её честь собирался сражаться и героически погибнуть Левр Мотылёк.
Благородная дама шла на поединок для того, чтобы увидеть победу в свою честь. Воительница шла, потому что её честь обязывала её быть с братом-воином до конца и не отворачиваться, когда он будет умирать, за что бы он ни сражался.
Туригутта не боялась смотреть на смерть. Она привыкла к ней. И, если кому-то из её друзей суждено было умереть, она предпочла бы быть рядом. Ей было двенадцать, когда отец представил ей её будущую семью. Тринадцать, когда она выбрала для себя юношу, который к избранному клану не принадлежал. Семнадцать, когда его не стало.
Помнилось, как будто было вчера: марево послеполуденной июльской степи, шершавые от работы в поле на сборке амаранта руки, сделавшаяся тихой и беззвучной степь, когда прозвучало: «Его нет больше с нами». И всё смолкло.
Иволга в кустах акации. Шорох у сеновала, где цесарки разгребали кучу прелого ячменя. Онемела и стала беззвучной степь. Первый и единственный раз в её жизни Туригутта онемела от удара горя; настороженная, боящаяся того, что все узнают, братья узнают, отец узнает, и вдруг осознавшая, что нет никакой разницы для него, кто узнает и что будет.