На что ей бестолковый молодой рыцарь, обуза в пути? И отчего этому рыцарю так хочется быть одним из них, вольных воинов, собравшихся в дорогу за каких-то полчаса?
Последнее из знамён исчезает вдали. Левр корит себя и топит в бессмысленных мечтаниях, зная, что вскоре времени на них попросту не останется: Исмей покидал эскорт-ученик, в Мелтагрот вернётся воин.
Но, пока что, на пути от одного к другому, он в последний раз малодушно забывается в фантазиях, отгоняя прочь удручающую реальность.
Туригутта Чернобурка не из тех, что оставляют в подарок книги, заложенные сухими цветами. Она не вышивает на пяльцах. И вряд ли знает слово «пяльцы», если речь не идёт о каком-нибудь зверском способе пытки. Левр может обижаться, может тосковать, может отчаянно глядеть в темноту над собой ночью, гоняя мысли по кругу — зачем, почему, а что, если. Простая, как стрела, мысль приходит к нему: он Чернобурке вернул долг за преступления отца. Не больше. Не меньше.
Легче не становится.
Это должно было закончиться так, рассуждал он, сидя у куста замёрзших отцветших хризантем и глядя в тептар — открытый на пустой странице, назначенной стать последней. Почти завершённый «Рыцарский манифест» лежал перед ним — Левр боялся перечитать его, потому что это значило бы только, что история действительно закончилась.
Он и пленница разошлись в разные стороны, как незнакомцы, которыми и были, которыми им полагалось оставаться.
Для него это было путешествие — к себе, через непознанное, путешествие к званию, путь выше, чем он мог вообразить.
Для неё это была одна строчка в толстом томе бесконечных историй.
Если бы он мог остановить время, каким-то образом сделать всё, чего не сделали другие: спасти её из рук разбойников, насильников, провести невредимой через все войны и битвы, спасти от отца, Наместника Лияри, от её любимого капитана (предателя, — яростно шепчет Левр, делая выпад ножом в никуда, — которому она беззаветно предана…)
Если бы мог отделить правду её историй от преувеличения или недомолвок. Если бы мог быть с ней всегда.
Если бы Левр только верил меньше в сказки, песни и легенды, в то, что мимолётно вспыхнувшее чувство затмевает многолетние привычки и заведённые порядки… и если бы знал, что нарочитая грубость и простота воинов никогда не отражает их истинной натуры, потому что война — это обман и скрытность. И открывшаяся и вывернувшаяся наизнанку Туригутта вовсе не так и проста. И тем сложнее, чем больше он узнаёт о глубине обманчиво простой воинской жизни от неё самой.
Теперь же Левру оставалось смотреть вслед, пытаясь проникнуть взглядом сквозь расстояния. Туда, где, с войском великолепных воителей, Туригутта Чернобурка исчезала в окружавшей её легенде, не попрощавшись со своим рыцарем.
Одна.
И, кажется, нимало тем не тяготилась.
========== Эпилог. На одну историю больше ==========
Девушка, обнявшая его, была красива.
Они все были красивы; все, даже совсем одурманенные, развратно развалившиеся нагими по подушкам, демонстрирующие синие следы грубых соитий на своих телах. Чёрные огромные глаза говорили о полной отрешённости от реального мира. Левр вздохнул, неловко стискивая колени. С парадным обмундированием получалось плохо.
Он был бы рад пересесть, но только с принятого положения мог хотя бы отчасти контролировать ситуацию в следующем зале дома удовольствий — где, изгнав всех обитающих там красоток, вёл переговоры владыка Иссиэль.
А Левру за ним, как рыцарю, полагалось следить. Насколько он мог судить, наибольшая опасность, что угрожала князю, представлялась грядущим похмельем и тяжёлым отравлением дурманом. Юноша мог только надеяться, что ему не придётся провести всю ночь в подобной атмосфере: от духоты, спёртого воздуха и мешанины ароматов у него начинала болеть голова.
— Молодой рыцарь поведает нам о своих подвигах? — промурлыкала красавица, прилипшая к его плечу. Левр кашлянул.
— Ну, если считать подвигом моё пребывание в этом приюте бесстыдства и оплоте порока…
Девицы рассмеялись. Левр выдохнул. За месяцы при княжьем дворе он научился ведению светских бесед. Даже и с куртизанками — коих официально, конечно, в Мелтагроте не существовало. Левр даже прослыл остряком. Остроумие его заключалось в том, что юноша говорил именно то, что думал, пусть и то, что непременно оскорбило бы слушателя, с каменным выражением лица и нигилистической тоской в голосе.
Так делала она.
Туригутта.
Сколько Левр ни боролся с собой, но чувство жило в нём. Пуская корни, переиначивая его идеальную рыцарскую жизнь и отравляя реальность вокруг. Как старая заноза, она всё ещё была там.
Он действовал по всем полагающимся правилам, подчинялся всем советам и ни единой молитвы не пропускал, послушно изживал по капле все грехи, в которых считал себя повинным, но — заноза оставалась на своём месте, в самом его сердце.
Что ж, жить с ней можно. Остальные жили. У каждого была своя.
Оставшиеся чуть более трезвыми девицы, смело отбросив вуали и приникая каждая к плечу избранного рыцаря, наперебой выбирали маршрут гуляний, заглушая своим щебетом суть переговоров, ведущихся в соседнем зале. Не то чтобы иначе можно было что-то расслышать: фестиваль вишенного цвета вовсю гремел над Мелтагротом. Впервые за годы Левр охранял праздник, а не веселился на нём, хотя порой разницу трудно было заметить. Вместе с другими княжьими стражами он неспешно прогуливался по улицам и аллеям, любовался красотками в лучших нарядах, что стыдливо опускали взгляды при виде молодого рыцаря.
Менее забавно было часами выстаивать при входе в галереи Чертогов Любования, где князь Иссиэль проводил время со своими наложницами — придворными дамами его супруги, сыновьями, родственниками, дальними и ближними, и порой принимал посетителей и гостей, если особенно ценил их. Иногда Левру хотелось, чтобы он ценил их поменьше.
Даже подогнанные, доспехи весили достаточно, чтобы к концу смены он изнемогал от их тяжести. А когда привык, то явился следующий враг — скука.
Да, трижды в неделю он участвовал в парадном проезде князя по Мелтагроту. Маршрут мог меняться непредсказуемо, и Левр с удовольствием наслаждался видами городских улиц, даже бедных, на окраинах, в низинах и рвах под холмами, на которых гордо возвышалась Сосновая Крепость.
Бывали и трудные минуты. Не только когда какой-нибудь несчастный забулдыга начинал приставать к рыцарям, неподвижно замершим у Чертогов, — это было даже весело: один из них являлся строго по средам и прикладывал все усилия своего весьма изощрённого, надо признать, чувства юмора, чтобы заставить рыцарей двинуться с места или хотя бы рассмеяться.
Несколько раз Левр проигрывал рвущемуся изнутри смеху.
Но иногда среди толпы, текущей мимо, являлась женщина — и часто Левр ловил себя на том, что ему стоит труда устоять на месте и не побежать за ней. Это всегда была она. Иногда одетая как ружанка. Иногда — как суламитка. И рассудком юноша понимал, что ни одной из них не может быть Туригутта Чернобурка. Сердце принимать очевидную истину отказывалось.
Вместе с ним в почётном карауле сменялись разные братья. Некоторые пытались подружиться, но Левр не мог отделаться от ощущения, что между ним и всем миром вокруг сама по себе выстроилась толстая стеклянная стена, лишающая всякой возможности снова испытать хоть что-нибудь.
Они болтали, смеялись, дрались, пили вместе, и всё было весело, всё было правильно, должно быть; но, присутствуя рядом с ними в их нехитрых забавах, Левр душой был слишком далеко. Постепенно попытки сойтись с ним ближе соратники прекратили. Этому молодой рыцарь был искренне рад. Одиночество из пытки стало желанным товарищем.
Левр не по своей воле смотрел на мир глазами той, которая его оставила; и, готовый принять любое горькое лекарство, чтобы только забыть её, перестать видеть жизнь по-новому отказывался.