«Что-то случится в султанском дворе, кого-то не станет в Биюк-сарае, — шептали люди, выйдя на улицы Стамбула. — Когда происходит затмение солнца — то султана, а если луны...»
Видел затмение луны и Аззем-паша. Он не был суеверным, но затмение, которое предвещало смерть великому визирю, очень соответствовало обстоятельствам, сложившимся во дворе, — всего можно было ожидать.
На Ибрагима, окруженного охраной и стенами, истощенного вином и гаремными ночами, все чаще и чаще находила мания страха и подозрительности. Иногда он неистовствовал в безумном гневе, которого боялся даже Замбул. Султан искал тогда жертв, и не одна голова постельничьего или чашедержца скатывалась с плеч на пол тут же, в султанских спальнях. После нервных припадков Ибрагим впадал в меланхолию, вызывал к себе великого визиря и принуждал его слушать свои стихи или маньячные планы покорения Руси, Италии, Венгрии. Аззем-паша каждый день ждал безрассудного приказа, которого нельзя будет не выполнить. А тогда, известно, конец. Нур Али давно ждет такого случая.
Великий визирь чувствовал теперь больше, чем когда-либо, жгучую потребность встретиться с кем-нибудь умным, кому мог бы доверить свои мысли и сомнения, кто поддержал бы его и дал совет. В Биюк-сарае такого человека не было.
Однажды тайные агенты донесли о том, что в Стамбуле снова появился меддах Омар: он беседует с людьми, выслушивает их жалобы. Что делать с ним?
Аззем-паша много слышал о меддахе Омаре во времена Амурата. О мудреце, который у стен Багдада разгадал сон бешеного султана и каким-то чудом остался жив, ходили легенды. Великий визирь приказал разыскать Омара и пригласить его в свой дворец на первый день байрама.
Когда сторож, настойчиво барабаня о деревянную доску, известил правоверных об окончании поста, в приемную визиря пришел меддах Омар. С минуту они стояли друг против друга, поразительно похожие, словно близнецы: одинакового роста и возраста, оба седобородые и высоколобые, они отличались только одеждой. Визирь — в белой меховой накидке, Омар — в простом, выцветшем от дождя и солнца бурнусе. Встретились, словно сыновья одной матери, которых разлучила судьба еще в детстве и повела по разным дорогам: одного к власти, другого к народу, одного сделала властелином, второго мудрецом. А на склоне лет свела их снова, чтобы каждый из них рассказал о своем опыте, своей правде.
— Ты просил меня, великий визирь, пусть бог ниспошлет тебе жизнь вечную, чтобы я пришел к тебе, — поклонился меддах Омар. — Что же принудило могущественного властелина, который держит в руках тысячи войск, миллионы народа и государственную печать, обратиться к убогому меддаху, у которого нет ничего, кроме крупицы простой человеческой мудрости, подаренной аллахом?
— Сомнения, — кратко ответил Аззем-паша.
Не дожидаясь приглашения визиря, меддах присел на расшитую серебром подушку, напротив него сел визирь. Омар присматривался к лицу Аззема-паши: не было в нем ни высокомерия, ни жестокости тирана, ни недоступности повелителя. Омар знал всесильных мира сего, но встречал среди них только грубых, вспыльчивых, высокомерных, глупых, жестоких людей. Повелителя, который сомневается, еще не встречал.
— Сомнения необходимы, — сказал он. — Ибо кто не сомневается, тот не размышляет, кто не размышляет, тот не прозревает, кто не прозревает, тот остается слепым. Но я не знаю, как говорить с тобой, чтобы мои слова принесли тебе пользу. Ведь ваш шейх-уль-ислам сказал, что слов, которые приносят вред вере и власти, не надо знать и не нужно говорить; слова, записанные в книге пророка, надо произносить, но понимать их не обязательно, о недостатках вельмож можно знать, но говорить о них запрещено. Как позволишь мне говорить с тобой?
— Говори правду. Ибо должен хотя бы один из владык знать истину. Каждое мгновение нынче приносит непонятные загадки, отгадать которые я не в силах. Когда-то было совсем иначе. Прежде эпоха продолжалась десятки лет, и человеческие умы приспосабливались к ней, теперь же на один день приходится десять эпох. Я растерялся, я не понимаю, где истина, а где заблуждение, где золото, а где мишура. Вижу, какая образовалась пропасть между двором и страной, между нуждами людей и тем, что мы им даем, между словом и делом. И не знаю, как преодолеть ее. Кто виновен — султан, визирь, кадиаскер? Но ведь сановники меняются, а пропасть становится все глубже. Двор требует денег, отягощает подданных налогами, и чем дальше, тем меньше становится золота в государственной казне. Народ стонет, но империя от этого не становится могущественнее..