— Свидригайла взять живым! Чтобы ни один волос не упал с его головы!
Возглас Гольшанского отрезвил Свидригайла, он дернул поводья и, сбивая живых и топча мертвых, помчался в глубину двора, перескочил через частокол и поскакал безумным галопом по посеребренной луной дорожке, пугая сонных леших и мавок.
Нападающие добивали тех, кто еще защищался, оборона была сломлена; ратники Свидригайла и татары бросали оружие, молили о пощаде.
Литовцы сорвали двери меркатория, полуживой от страха корчмарь упал на колени и дрожал всем телом.
— Вставай! — гаркнул Гольшанский на еврея. — Мы не разбойники. Перед тобой стоит великий князь Литвы Сигизмунд Кейстутович, — показал он на худого со скуластым лицом и растерянными глазами рыцаря. — Веди к княгине!
Анна, перепуганная и прекрасная, стояла посреди комнаты в одной сорочке. Узнав Гольшанского, спросила дрожащим голосом:
— Где мой муж?
— Убежал твой храбрый рыцарь, — презрительно улыбнулся князь Семен. — Словно хорек... Достоин ли он такой жены, как ты? Успокойся, княжна, мы приготовим тебе рыдван и вернем в Тверь — отцу. Только запомни: ты никогда не была замужем за Свидригайлом.
Анна какое-то мгновение глядела на князя непонимающими глазами и вдруг повалилась на пол. Гольшанский приказал привести ее в чувство, одеть и запрячь лошадей.
— А я, а я, а я?! — подкатился живым клубком к ногам Гольшанского шут. — Где буду я и с кем? Горе мне, горе!
— Это же Генне, — произнес Сигизмунд Кейстутович. — Оставь его мне. Он верно послужил двум панам, пусть послужит еще и третьему.
...На следующий день в Бресте Ягайло вручил Сигизмунду перстень на великое княжество. Великий князь отписал королю Каменец, Луцк, Олеско.
В конце сентября прибыла в Брест депутация от Михаила Юрши; он добровольно сдал Луцк, сам же выехал в свое имение на Киевщину. Ягайло предоставил Луцку магдебургское право.
В Полоцке Свидригайло собирал силы для новых битв. Бил поклоны Борису Тверскому, умоляя вернуть ему Анну. Князь пообещал — после ее выздоровления.
С Подолья от каменецкого старосты Михаила Бучацкого пришла на имя короля грамота, в которой он присягал на верность польской короне. Посланец сообщил Олесницкому, что Федор Острожский передал Бучацкому свой меч, а сам уехал в Киево-Печерский монастырь.
Во Львове Петр и Ян Одровонжи ждали подданской депутации из Олеско. Наступил октябрь — послы с последней твердыни Галинцкой Руси не приезжали.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
КОРОЛЕВСКИЕ МИЛОСТИ
Позолотились гаварецкие леса. Пожелтели листья кленов, кусты крушины — и холодный ветер нес мор на березы и буки; на голом Вороняцком хребте вспыхнули свечами одинокие осокори, жесткая трава пожухла, и в утренних холодных туманах осыпались последние пожелтевшие листья, медленно падали с крутых склонов и оседали в гончарских дворах, где дымились горбатые печи и стоял запах обожженной глины.
С лета и до сей поры Никита не поднимался с постели — долгие месяцы боролся ратник с костлявой, а когда она отступила, перестали идти дожди, и первая лесная позолота, освещенная солнечными лучами, привлекла его взор. Он вздохнул:
— Начнется осада...
Мария не слышала его слов. Изо дня в день она крутила гончарный круг, немели пальцы, опухали кисти рук, в ярмарочные дни тащила тележку с горшками через Вороняцкий хребет в Олеско. Мизерными были торги в запертом городе, но все же понемногу сбывала товар и на вырученные деньги покупала для Никиты медвежье сало, чтобы поскорее затягивались его раны.
Уже почти была вдовой: ратники Ивашка принесли Никиту на Гавареччину холодным — просил, что хочет умереть возле Марии. Белый был как полотно. Шляхетское копье пробило кольчугу и застряло в легком, кровь бежала струей, жизнь едва теплилась в теле, где-то еще тлела возле сердца искоркой, и ожил он. Ожил для нее. Мария теперь всегда будет вместе с ним и уж никогда не отпустит его никуда ни на шаг.
Никита начал уже вставать с постели, и Мария ждала дня, когда он подойдет к станку, прикоснется рукой к ее плечу, легонько отстранит от круга и сам, как было когда-то, закрутит, закрутит, а гибкие пальцы потянут вязкую глину и превратят ее в нужную людям, красивую посуду — кувшины с длинными шейками, горшки с раздутыми животами. Она же сядет напротив и только будет приделывать к посуде ушки да любоваться высоким, прикрытым черными кудрями челом мужа, тугими губами, добрым взглядом темных глаз, в которых, гляди, и блеснет молчаливая улыбка — вот в этом вся его речь о любви, счастье и радости, которые принесла Мария в дом гончара.