— Все на месте, как и было, Никита... Только червь проник в сердца наших вожаков и точит, вижу, точит... сточил Свидригайла, и Юршу, и Острожского, да и к нашему добрался. Не ведаю, что творится на Замковой горе, но известно одно: к Ивашку пришло королевское письмо. Мол, все равно вам не удержаться, Свидригайла мы сбросили, Сигизмунд вернул нам украинные замки — все остальные земли от Каменца до Кременца Кейстутович отдал королю, Никита, — мол, король не хочет зря проливать кровь, поэтому сложите оружие, а мы вам все земли с людьми и добром вернем. Волен бы плюнуть Ивашко на эти обещания милости и поискать помощи с севера, так нет — созвал землянинов в свой двор и ныне советуется с ними, как лучше на наши головы ярмо надеть... Им землю вернут, а поспольству — калан, и подати, и панщину. Где же ты, Никита, видел такое, чтобы пан при жизни захотел расстаться со своим добром?..
— Не верю, не верю... — с грустью сказал Никита. — Чтобы Ивашко?
— Ивашко, Ивашко... И умный, и человечный, и рыцарь умелый, а как столкнулся с глазу на глаз с потерей богатства — боярин, да и только. А мы еще такие сильные! За полгода никто не смог бы взять наш замок, а там и помощь подошла бы...
— Как это так? — качал головой Никита. — Бывши конем — да стать волом?
— Мы станем волами. А они... Ворон ворону око не выклюет.
— Не бывать этому, — опрокинул Никита кухоль так, что даже в горле забулькало. — Привыкли было к ярму, но когда хоть день походили без него, разве можно добровольно свою голову снова подставлять ярму?
— Что ты задумал?
— То, что и ты, вижу по тебе. Будем держаться вместе.
— Нас будет много. Уйдем в лес, где петухи не поют, где христианского голоса не слышно, — разгладились морщины на лице скорняка. Он одним духом выпил кружку браги. — И, как коршуны, будем налетать на пиявок, не дадим им спокойно спать, будем держать в вечном страхе. Кто раз подышал свободно, того душит духота в неволе, ты верно говоришь. Станем ныне каждый на определенное ему богом место и будем твердо стоять. А погибнем — то стоя, не на коленях.
Ивашко слушал Каллиграфа, теребил бороду и мрачнел, словно туча, его могучие плечи опускались под тяжестью страшных вестей.
Изменил Свидригайло... Гнусно, коварно — тогда, когда победа, добытая кровью, горевшая в огне, поднялась во весь рост на западной меже Литво-Руси... Предали и Свидригайла. А с кем же мы теперь — одни? Как — одни? Кто мы?
— В Новгород ходил, Осташко?
— Ходил. Юрий Анцифирович готов был выслать шесть тысяч войск. Я вел речь от твоего имени, как от правителя края — не замка. Но в это время из Полоцка приехал Свидригайло, продолжал величать себя великим князем, и посадник ему пообещал. Снова прольется кровь за булаву. А могли бы мы получить помощь...
— Как? Ведь мы только кастеляны. Без знатного рода, без титулов. Кастеляны Сигизмунда... А сейчас уже и не Сигизмунда, а королевские.
Каллиграф подошел к Преслужичу, сидевшему за столом, подперев голову руками, прикоснулся к его плечу; в этом прикосновении боярин почувствовал силу, он глянул на своего советника — тот пронизал его проницательным острым взглядом.
— Князь, — промолвил Осташко, — не жди титула от своих повелителей, они титулуют тех, кого не боятся. Ты же не дождешься. И нужен ли тебе он, фальшивый, словно подделанный грош, не имеющий хождения на рынке? Титул в тебе самом, это твое мужество, сила и ум. Князь, вели трубить сбор, и народ отдаст тебе клейноды, которым цены нет, — не перстень, не серебряный шестопер, а сердца свои и веру. Ныне провозгласят тебя князем Галицкой Руси и Волыни, а завтра на севере станут стеной новгородские полки, на западе же — гуситские!
В глазах Ивашка вспыхнул огонь, замер в напряженном ожидании и Каллиграф; бросит сейчас клич достойный муж — и всколыхнется море простого люда, который ныне бродит ватагами и в потемках воюет от имени лицемерного литовца, люда, который ждет этого клича в хатах, в поле, за станками.
— Князь... Ты назвал меня князем? Кто дал тебе право?
— Я — только частичка того народа, который обладает этим правом с тех пор, как назвал себя Русью. Но мы позабыли о нем, и я напоминаю, князь, встань на защиту русинского края!
Ивашко стоял лицом к окну, он видел весь город, и Вороняцкий хребет, и небольшую возвышенность среди болот, на которой в начале лета развевался позорный белый флаг над шатром мазовецких князей; его сердце наполнилось гордостью за победу, он почувствовал, как к нему возвращается решительность: разве не все равно, когда умереть, — и в этот напряженный момент в гнетущей тишине протяжно заскрипела дверь.
— Кто там?