— Боярин, — произнес, склонившись, дворовый слуга, — к тебе посланец из Львова.
— Из Львова?! — Преслужич готовился было увидеть вражеские войска, окружавшие замок, принять титул, дарованный ему Осташком, бросить с высоты олесской твердыни на Галицию, Волынь клич к оружию, но не ожидал увидеть перед собой смиренного посланца от львовского старосты Одровонжа, а тот уже перешагнул через порог его хором в черном кафтане, со свитком в протянутой руке, подобострастно и льстиво кланяясь. — О чем там?
Посланец поклонился и произнес елейным голосом:
— Русинский и львовский староста пан Петр Одровонж напоминает пану Преслужичу о рескрипте королевы Ядвиги, в котором повелевалось, чтобы Олесский замок не отделять от польской короны и назначать там старостой только поляка или русина шляхетского рода. Вы нарушили закон, перейдя от короны на сторону крамольного Свидригайла, однако пан староста доводит до вашего сведения высокое королевское прощение, предлагает сложить оружие, открыть ворота и всем вернуться на свои земли, вас же, боярин, оставляет гражданским правителем замка. Если вы не дадите согласия на это, — посланец выпрямился, — тогда на Олеско двинется из Львова несметное королевское войско, готовое ныне к походу.
Каллиграф видел, как потемнели глаза у Ивашка. Боярин сказал посланцу покорным, не то утомленным голосом:
— Я посоветуюсь с землянинами, а потом вышлю депутацию к пану Одровонжу.
Когда за посланником закрылась дверь, Ивашко виновато взглянул на Каллиграфа, словно просил у него прощения за то, что помимо его воли угас в его глазах огонь решительности; боярин будто стал ниже ростом, из великана, каким только что был, стоя у окна, превратился в обыкновенного усталого человека, а взгляд, окидывавший весь край, вдруг помутнел, ибо сузился до пространства поля, где растут просо и гречиха.
Ивашко почувствовал тяжелую душевную усталость. До сих пор она не давала о себе знать, его поглощали то бои, то безысходность, но вот неожиданно выход нашелся, ужом подполз, и вместе с желанием обрести покой сердце безжалостно обожгла тоска по дочери, которой он пожертвовал ради борьбы. А теперь все кончено, и не должен он отступать на Волощину или погибать — может и тут на старости лет отдохнуть возле любимого дитяти...
— Иди, Осташко, переведи письмо, — сказал. — А в воскресенье я созову к себе во двор землянинов. — И, будто оправдывая себя в чем-то, вздохнув, добавил: — Как я давно не видел дочери...
«Нет еще правителя в украинной Руси, — сокрушенно подумал Осташко. — Еще мало надругательств, мало горя, чтобы родился Жижка... Но что там задумали, во Львове? Это неспроста такая милость. Увидеть бы старца Гавриила...»
В тот же день вечером из Теребовли прискакал ратник с письмом от Давидовича.
«Будто сговорились», — мелькнуло в голове у Ивашка‚ когда вскрывал письмо.
«Дорогой сват, — читал Ивашко, и спазма сдавила горло старого рыцаря, — передаю тебе поклон от твоей единственной дочери, которая сохнет от тоски по отцу и каждый день просит меня, чтобы мы помирились с тобой. Прости меня за кровь твоих воинов, я же прощаю тебя за уничтоженный мой двор в Олеско. Передай через моего гонца свое согласие прибыть пред твои ясные очи, пускай обнимет твои колени сирота Орыся...»
— Доченька, дочь... — всхлипнул Ивашко, ударяясь головой о стол. — Видит бог, не выдержит мое сердце... Простите меня, братья, я тоже человек...
Он поднялся, вытер слезы и сказал теребовльскому ратнику:
— Скачи что есть мочи... Скажи Давидовичу, что я жду его в воскресенье.
Во дворе олесского старосты многолюдно. Съезжаются землянины, привязывают лошадей к коновязи, дворовая челядь разрывается на части — Ивашко Рогатинский устраивает банкет. Слуги не знают, по какому поводу такой праздник у боярина, не знают и землянины. Распространился слух о какой-то королевской грамоте — неужели она такая утешительная? А может быть...
На дубовых столах в светлице — сулеи с вином и тарелки с ароматным жареным мясом; Преслужич в вышитой сорочке, спокойный, добродушный, встречает гостей, усаживает за столы. Каллиграф со страхом глядит на Ивашка и глазам своим не верит: как это могло произойти, что он вдруг превратился из властного правителя Олесской земли в вассала на королевщине, из повелителя — в слугу...
Костас Жмудский подошел к Преслужичу, процедил сквозь зубы:
— Если веришь мне, литовцу, то разреши мне с вами, русинами, быть до конца — грех Свидригайла, который не токмо Русь, но и Литву продал, искупить хочу...
— Погоди, Костас, садись... — отстранил его рукой Ивашко.
Уже все разместились за столом в напряженном ожидании — что поведает им староста. Ивашко кивает Каллиграфу, тот поднимается, разворачивает свиток.