Когда Тянь рассказал Председателю об увиденном, Мао повторил слова, сказанные им Дэн Цзыхуэю семью годами ранее: «Крестьяне хотят свободы, но нам-то нужен социализм». Бывают времена, сухо заметил он, когда «мы не можем слепо потакать желаниям масс, и сейчас как раз такой случай».
Как бы то ни было, на несколько недель Мао ушел в тень. Положение на селе оставалось столь критическим, что раскачивать лодку далее не рискнул даже он. Однако в начале июля, когда судьба урожая уже не вызывала никаких опасений — он обещал быть намного выше, чем в два предыдущие года, — Председатель посчитал своим долгом решительно вмешаться. Без всякого предупреждения он возвратился в Пекин и приказал известному своими радикальными взглядами Чэнь Бода, ставшему кандидатом в члены Политбюро, подготовить проект резолюции ЦК партии по вопросу усиления коллективного сектора экономики. Слух о том, что Председатель вновь вышел на тропу войны, расшевелил весь «передний край».
Дэн Сяопин в панике приказал убрать фразу о «белой или черной кошке» из текстов всех своих речей. Чэнь Юнь решил отправиться в отпуск по болезни, в котором он пробудет следующие пятнадцать лет, вернувшись на государственную службу только после смерти Мао. Лю Шаоци отделался самокритикой, покаявшись в том, что не смог предотвратить ошибок своих коллег. Суровым упрекам за «черный пессимизм» был подвергнут даже всегда осторожный Чжоу Эньлай. «Мы настолько привыкли к беспросветному мраку наших проблем, — недовольно буркнул Мао, — что увидеть светлую сторону теперь считается чуть ли не преступлением».
Но не только фермерские хозяйства вызывали у Председателя гримасу отвращения. Не меньшую настороженность вызывали у него реверансы Лю Шаоци в сторону США и Советского Союза. Поводом послужил документ, подготовленный Ван Цзясяном, возглавлявшим отдел международных связей ЦК КПК. Сейчас, говорил его автор, во время острого общенационального кризиса, Китай должен всеми силами избегать любого осложнения своих отношений с другими странами. Лю и Дэн были полностью с ним согласны. Весной появились первые признаки ослабления напряженности в отношениях с Индией и Россией, в июне удалось достичь взаимопонимания с Вашингтоном по вопросу о Тайване.
Во всем этом Мао виделось предательство.
При первом же случае люди, которым он доверил полноту власти, в чьи руки отдал будущее страны, целиком раскрыли свою сущность, причем в двух важнейших вопросах: они пошли на сговор с империализмом и «его цепным псом — ревизионизмом», они опустили руки перед возрождением капитализма дома. Самая меньшая их вина — это многочисленные заблуждения, самая большая — беспринципный компромисс ради каких-то сиюминутных выгод.
На ежегодном летнем рабочем совещании в Бэйдайхэ Мао пошел в контратаку. «Система семейного подряда» несовместима с коллективными методами ведения хозяйства, заявил он. С новой остротой перед партией встали вопросы: социалистический или капиталистический путь? Нужна ли нам сельская кооперация? Ту же тактику Председатель использовал и в Лушани, когда поставил ЦК перед выбором: Пэн Дэхуай или я. Дороги средней для Мао никогда не существовало.
Перенеся вопрос о фермерстве из плоскости экономики в плоскость политики, он вновь возвратился к примеру с Югославией, которая после отказа от социалистического уклада резко «поменяла окраску». Классовая борьба, напоминал Мао аудитории, сохранилась и при социализме. Опыт Советского Союза убедительно доказал, что «капиталисты могут появиться вновь». То же самое грозит и Китаю.
Через месяц, на 10-м пленуме ЦК КПК, он еще раз затронул эту тему:
«Мы должны… допустить вероятность возрождения в нашей стране реакционных классов. Нам необходимо повысить бдительность и как следует заняться воспитанием молодежи… В противном случае развитие общества может повернуть вспять. Вот почему начиная с нынешнего момента мы обязаны говорить об этом каждый год, каждый месяц и каждый день… В данном вопросе нам нужна твердая марксистско-ленинская линия».
Возврата к Лушани, подчеркивал он, где «Пэн своей мастурбацией не только сорвал совещание, но и помешал практическому осуществлению намеченного», не будет. После десятков миллионов смертей даже у Мао нет никакого желания ставить процесс экономического выздоровления нации в зависимость от перипетий классовой борьбы. Однако «правый» оппортунизм или, как назвал его Председатель, «китайский ревизионизм», существует «как в стране, так и в партии, и мириться с этим мы не можем».
Так закончились усилия Лю Шаоци подвести под государственную политику экономический базис, а не незыблемые принципы классовой борьбы.
Никто из членов Политбюро не попытался направить пламенные идеологические устремления Мао в более созидательное русло. Вновь на первый план выдвигался лушаньский тезис о возрождении национальной буржуазии. Теперь он был прочно увязан с противодействием деградирующему советскому социализму в емком лозунге «Фань сю, фан сю» — «Дать отпор ревизионизму (зарубежному), не допустить ревизионизма (дома)». Две этих задачи занимали мысли Председателя и определяли политику Китая на протяжении последних четырнадцати лет жизни Мао.
Первым признаком нового поворота китайской политики стали события осени 1962 года в Гималаях. После того как индийские войска начали возводить контрольные пункты на довольно условной линии границы между Тибетом и северо-восточными штатами Индии, между обеими сторонами произошли вооруженные стычки. В октябре, следом за неосторожным заявлением Д. Неру об «освобождении оккупированной индийской территории», Мао решил, что настало время преподать «представителям реакционной национальной буржуазии» достойный урок. Около тридцати тысяч китайских солдат нанесли индийским пограничникам ряд чувствительных поражений, и когда 21 ноября Пекин заявил об одностороннем прекращении огня, Неру уже обратился к Западу с просьбой о помощи.
В самом начале конфликта Н. С. Хрущев более симпатизировал Китаю, нежели во время его последнего спора с Индией в 1959 году. Это естественно, ведь теперь его беспокоил Карибский кризис, и Москве была нужна поддержка Пекина. Когда же ситуация на Кубе разрешилась, советский руководитель тут же вспомнил о нерушимой дружбе с Индией. Такое поведение Кремля вновь вызвало в Пекине взрыв негодования, и не только по поводу предательства принципов социалистической солидарности. Мао был возмущен хрущевской смесью авантюризма и готовности капитулировать перед США. В течение нескольких дней между Китаем и СССР возобновились резкие споры, стихшие было после того как Москва прекратила в 1961 году всякие связи с Албанией. Стороны обменялись девятью поразительно длинными открытыми письмами, известными как «Полемические вопросы генеральной линии международного коммунистического движения». В ходе развернувшейся дискуссии Пекин впервые назвал имя своего противника: КПСС. Москва не осталась в долгу.
Военная напряженность в мире сопровождалась ростом воинственных настроений и в Китае.
Решение о запрете фермерских хозяйств активизировало зимой 1962 года инициативу провинциальных лидеров, которая чуть позже, с одобрения Мао, вылилась в широкое «движение за социалистическое воспитание». Расчет был довольно простым: если крестьянство и местное чиновничество до сих пор были очарованы капитализмом в форме «системы семейного подряда», то теперь им необходимо заново пройти школу коллективного хозяйствования и вспомнить о преимуществах социализма.
На начальной стадии движение было направлено против коррупции руководящих работников и таких антисоциалистических предрассудков, как браки по сговору, геомантия, колдовство, буддистские и даосские обряды и культ предков. Приветствовалось, когда на общих собраниях коммун старики с гневом обличали убогие нравы старого общества и убеждали молодежь в том, что после прихода к власти коммунистов жизнь, даже в голодные времена, стала намного лучше. Партийная пропаганда подняла на щит образ идеального гражданина — бойца НОА Лэй Фэна, который стирал постельное белье своих товарищей, помогал поварам чистить овощи и переводил через дорогу пожилых женщин. Своим девизом он сделал фразу «Слава безымянным героям!» и беззаветно пожертвовал жизнью ради торжества дела революции. Лэй Фэн явился тем «нержавеющим винтиком», чья верность и беспрекословное послушание Председателю и Коммунистической партии отражены на страницах дневника: