«Физические упражнения студенты считают унизительными… Свободные одежды, плавная и медленная походка, спокойный, исполненный достоинства взгляд — вот что создавало облик пользовавшегося уважением человека. Зачем ему вытягивать руку или ногу? Нагибаться и распрямляться?
Человека порядочного отличают хорошие манеры, а дерганье частями тела к ним не относится. Спорт — занятие грубое и низкое. Взобраться на спину лошади и размахивать руками? Сотрясать воплями горы и небеса? Примитивно, оскорбительно и очень далеко от утонченности и настоящей культуры. Чтобы достичь чего-то в спорте, человек должен превратиться в животное…»
А чтобы еще сильнее уколоть изнеженных соотечественников, Мао предлагал все занятия спортом проводить без одежды, нагишом.
Опубликованная в апреле 1917 года заметка представляла интерес не только как проба пера по вопросу будущего страны, она таила в себе и второй краеугольный камень мировоззренческой позиции Мао — приоритет несгибаемой воли:
«При недостатке твердой решимости действовать нам не помогут и объективно благоприятные внешние условия. Вот почему… необходимо пестовать личность инициативную. Вперед и вверх человека влечет только воля». Осенью Мао развивал свою мысль: «Воля — это та истина, которую мы постигаем об окружающем мире. Утвердить свою волю далеко не просто». Каждый должен открыть для себя собственную истину и «поступать в соответствии с ней — вместо того чтобы бездумно принимать чужие понятия о добре и зле». Через несколько месяцев в разговоре с друзьями он бросил фразу: «Если слить воедино умственные и физические возможности, то для человека не остается недостижимого».
Очень скоро в рассуждениях Мао начали слышаться отголоски западной концепции индивидуализма: «На первый план, безусловно, выходит личность… Общество создали индивидуумы, а не наоборот, и в основе его функционирования лежит самовыражение личности. Значимость своего «я» — неотъемлемая черта человека и его абсолютная ценность. Поэтому нет более тяжкого преступления, чем подавление воли. Каждый поступок служит единственной цели самовыражения личности, этой же целью определяется и мораль».
Главенство «силы воли и силы разума» поддерживалось в сознании Мао и действиями его излюбленных исторических героев: «Все великие и могущественные люди были представителями своей эпохи, а сама эпоха являлась для них лишь инструментом достижения поставленных целей. Личности незаурядные развивают в себе лучшие, сильнейшие стороны своей натуры… Воля сметает с пути все препятствия и барьеры… Деяния героев представляют собой концентрированное выражение их побудительных мотивов, дающих толчок необоримой и всеочищающей силе, которой не нужна никакая поддержка. Ее можно уподобить свежему ветру, вырвавшемуся из горных теснин, или страсти истомившегося любовника. Остановить эту силу невозможно, для нее не существует преград. Такими были все великие полководцы древности. Недаром говорят, что воин, презирающий смерть, сильнее сотни врагов. Военачальника роднит с мудрецом одно: сила духа».
Герой, в видении Мао, всегда находится в состоянии войны с миром, где порядок вечно перетекает в хаос, из которого рождается новый порядок. Небо и земля пребывают в постоянном движении. Общественная мысль не может существовать без борьбы. Люди стремятся к покою, но покой несет с собой скуку:
«Продолжительный мир, мир без всяких признаков беспорядка, был бы невыносим… ведь совершенно естественно, что даже в спокойном морс зарождаются волны… Я уверен: ступи мы в эру Великой гармонии, дух соперничества и взаимные трения рано или поздно взорвут ее… Человек всегда ненавидел хаос, не давая себе отчета в том, что хаос — это часть естественного исторического процесса, имеющая свою безусловную ценность. Почему людям так нравится читать о катаклизмах, о великих свершениях? Когда же речь заходит о мире, они откладывают книгу прочь…»
Фоном для этих размышлений Мао служило его все углубляющееся осознание противоречий между впитанными с молоком матери традициями и новыми для Китая притягательными идеями Запада.
Поначалу Мао просто заимствовал взгляды Кан Ювэя и других реформаторов ушедшего столетия. «Я понял, что дорога к знаниям хотя и ведет на Запад, но начинается в Китае. Сначала нужно заложить основы, а потом уже выбирать специализацию, — писал он в июне 1915 года, чуть позже добавляя: — Прежде всего требуется сопоставить Китай со странами Запада и выбрать у них то, что может принести пользу у нас. Прочитав взятую у приятеля книгу Спенсера «Принципы социологии», я сказал себе: вот то, что мне нужно. Однако было и нечто более важное — изучение Китая. Огромную значимость имеют и отечественные исследования. Наши люди в первую очередь нуждаются в знаниях о Китае».
Почти во всех своих трудах Мао в противовес Западу отдавал предпочтение китайскому опыту. Перенос заморских идей на местную почву всегда сопровождался их китаизацией, и принципу этому Мао не изменит никогда.
Но в 1917 году вопрос о превосходстве классического китайского миропонимания вызывал у него сомнения. Накопленная за тысячелетия мудрость была «плохо организована и бессистемна, вот почему на протяжении многих поколений мы не смогли добиться прогресса. Другое дело — труды европейских исследователей, чьи дефиниции прозрачны и ясны, как чистые струи падающей с утеса воды». Однако уже через несколько недель категоричность пропала: «…по-моему, идеи Запада не всегда бесспорно верны. Многое в них нуждается в переосмыслении».
На какое-то время Мао удовлетворился почерпнутым у Паульсена объяснением феномена: «Все нации неизбежно проходят период старения и упадка. Рано или поздно традиции начинают тормозить силы обновления и подавляют современность». Именно так обстоит дело в Китае, решил Мао и сказал другу, что всю прозу с поэзией двух династий, Тан и Сун, следует собрать и сжечь. «Революция — это не обязательно войска и стрельба, это, скорее, замена старого новым».
Однако уничтожить классическое наследие как таковое Мао не предлагал. У кого же поднимется рука на классику? Слому подлежали лишь мертвые, окаменевшие наслоения, а на расчищенной почве во веем величии вновь расцветет самобытная китайская культура.
Начало второго десятилетия нового века оставляло мало надежд на скорейшее возрождение нации. Синьхайская революция 1911 года, по традиционному летосчислению считавшегося годом амбициозной Железной свиньи, ограничилась лишь свержением маньчжурской династии.
В Хунани сторонники реформ с самого начала подозревали, что создаваемый Юань Шикаем государственный аппарат явится слепком со старой цинской бюрократии. Провинциальное правительство во главе с Тань Янькасм предпочло поддержать Гоминьдан — националистическую партию Сунь Ятсена, одержавшую зимой 1912 года убедительную победу в парламентских выборах. Неразборчивый в средствах Юань Шикай подтверждал худшие опасения общественности. В Хунани ему удалось заменить либерального Таня на преданного пекинской верхушке консерватора Тан Сянмина. Вскоре после этого указ президента запретил в Китае деятельность «провоцирующей политическую нестабильность общества» партии Гоминьдан.
Эти интриги и закулисные политические маневры вряд ли произвели сколь-нибудь серьезное впечатление на молодого человека, уже успевшего побывать свидетелем падения династии. Куда более запомнился Мао взрыв складов вооружения в Чанша — да и то лишь в силу зрелищности события. «Пламя полыхало вполнеба, и поглазеть на него сбежались толпы студентов. С треском рвались снаряды и патроны, тут и там ярко вспыхивал порох — никакой фейерверк не сравнится». Тот факт, что склады были взорваны сторонниками Юань Шикая с целью лишить жителей Хунани возможности взять в руки оружие, Мао обошел молчанием.
Пять последующих лет он почти безраздельно отдал учебе, политика явно уходила на второй план. О ней Мао вспомнил лишь тогда, когда вопрос затронул интересы молодежи всей страны. Так было весной 1915 года, когда Юань Шикай принял «21 требование» японцев, и зимой — во время безуспешной попытки восстановить монархию. В том году Мао вступил в общество Ван Фучжи — патриота-хунаньца, боровшегося против маньчжуров во времена династии Мин. На собраниях члены общества обсуждали планы противодействия имперским амбициям Юань Шикая. Помогал Мао и публикации «Горьких слов о текущем моменте», так назывались статьи Лян Цичао, направленные против возвращения к монархии. Выход их в свет настолько разозлил местные власти, что для разбирательства в колледж была направлена полиция.