В прошлом веке мечтой каждой китайской семьи, за исключением, наверное, самых знатных и богатых, было родить такого сына, чья сметливость в чтении и толковании классических конфуцианских текстов принесла бы ему победу на государственных экзаменах. Это открывало дорогу к карьере, престижу, к достатку. Заслуживает интереса вывод европейского наблюдателя, человека, судя по всему, с душой относившегося ко всему виденному:
«Образование представляет собой единственную дорогу к почестям, наградам и другим милостям, которыми государство осыпает удачливого счастливчика, и лишь эти блага в состоянии усмирить неистовые амбиции, бушующие в душе юноши. На Западе существует немало способов, с помощью которых человек может пробиться наверх и стать, к примеру, членом парламента или министром правительства, словом, заметной общественной фигурой. В Китае же все они сведены к единственному — начинающемуся у порога школы… Здесь абсолютно правомерно утверждать, что в ранце каждого школьника лежит маршальский жезл… и если повезет извлечь его оттуда, то никакой парламент не помешает человеку вершить судьбы десятков миллионов людей».
Но далеко не для всех в Китае мечта оборачивалась явью. Большая часть населения была слишком бедна для того, чтобы сделать хотя бы первый шаг: научиться чтению и письму.
Мать Мао, Вэнь Цимэй (буквально — «Седьмая Сестра» — в крестьянских семьях девочкам редко давали имена, просто нумеруя их в порядке появления на свет), тоже, наверное, мечтала о счастливой карьере для сына. Будучи тремя годами старше мужа, она считала себя убежденной буддисткой и посвящала сына в таинства древнего деревенского храма, где воздух пропитался тяжелыми ароматами курильниц, а лики архатов и бодисатв потемнели от времени и дыма благовоний. Но сын взрослел, вера его становилась все слабее, и мать тихо грустила…
В отличие от матери отец Мао не предавался мечтам. Его устремления, типичные для помещика средней руки, были куда приземленное. Два года начальной школы едва позволили Мао Жэньшэню овладеть азами грамоты. Конечно, он хотел дать сыну образование, но исключительно для практических нужд: учености должно быть столько, чтобы вести счета своего хозяйства, наследовать семейный бизнес в торговле рисом — после того, как поднатаскастся у знакомого торговца в Сянтани.
В лучшую жизнь и в самом деле вела одна-единственная дорога. Деревенская школа в императорском Китае конца прошлого века представляла собой место настолько мрачное, что царившая там атмосфера была способна укротить любого непоседу. Шаошаньская школа размещалась в комнате с голыми глиняными стенами; зимой от них веяло могильным холодом, летом они не защищали от испепеляющего зноя. В центре одной из стен — дверь с крошечными оконцами по обеим сторонам, пропускавшими в помещение немного света и свежего воздуха. Учебный год начинался в феврале, в 17-й день первой луны, то есть через два дня после Праздника фонарей, последнего в череде празднеств по случаю китайского Нового года. Школьники стоят у двери, ожидая прихода учителя, у каждого в руках принесенные из дома небольшой столик и стул. Их около двадцати, возраст — от семи-восьми до семнадцати. Одеты в одинаковые просторные холщовые куртки, перехваченные поясом, и такие же мешковатые штаны. Но вот приходит наставник. Он усаживается за стол, аккуратно расставляет баночку с тушью, маленький стаканчик с водой для промывания кисти, глиняный чайник с чашкой, стопку бамбуковых табличек, в которых отмечается присутствие учеников, по правую руку значительно кладет прочный бамбуковый шест. Педагогическая традиция запрещала ему проявлять какие бы то ни было чувства и эмоции в отношении своих учеников — если только в их поведении не усматривалось попытки подорвать его абсолютный авторитет.
Учитель Мао был сторонником самых суровых методов воспитания. Школьники очень быстро научились опасаться бамбуковой палки, которую педагог не колеблясь пускал в ход, и его ребристой дощечки с отверстиями, куда вставлялись благовонные свечи. Провинившийся опускался на эту дощечку коленями и стоял до тех пор, пока свеча не выгорала.
Но куда больше, чем обстановка, подавлял сам процесс обучения. Никаких книжек с картинками, никаких захватывающих детское воображение историй — одна умоисступляющая зубрежка. Эта система почти без всяких изменений просуществовала две тысячи лет, исправно служа одной цели: превратив учебу едва ли не в пытку, навсегда оставить знания привилегией элиты.
Первым учебником, с которым знакомились сверстники Мао, был «Саньцзыцзин» — «Классика в трех иероглифах», обязанный своим названием тому, что каждая из 365 его строк состояла всего из трех знаков. Написанный в XI веке, он представлял собой сборник конфуцианских наставлений для молодежи. Начинался «Саньцзыцзин» так: «Люди приходят в мир по натуре своей добрыми, в этом они все одинаковы, отличия появляются тогда, когда каждый начинает заниматься своим делом». В XV веке комментатор добавляет: «Это изречение начинает курс наук и объясняет его важнейшие принципы… То, что создано Небом, называется «человек», то, что является его сущностью, называется «натурой», наличие правильных моральных устоев называется «добром»… Таков человек при рождении. Умные и простаки, прямые и изворотливые — все по природе своей сходятся в одном, и отличий между ними нет. Но с приобретением знаний характер и склонности меняются… что приводит к извращению моральных устоев добродетельной изначально натуры… Только благородный муж обладает способностью поддерживать высокую нравственность. Он сохраняет чистые юношеские идеалы своей натуры и не дает им превратиться в низменные».
Не слишком ли тяжеловесные рассуждения предлагаются вниманию восьмилетнего мальчика? Однако постижение этой метафизики усложняется еще одним препятствием.
Учебники печатались на тонкой рисовой бумаге крупными иероглифами, по пять строк на странице. Учитель начинал с того, что, подозвав к себе ученика, требовал от него повторять за собой нараспев строки до тех пор, пока они намертво не откладывались у того в памяти. Затем к столу подходил следующий, и так весь класс. Вернувшись на место, ученик пальцем водил по чертам иероглифов, вновь и вновь воспроизводя только что вызубренное — и даже не шепотом:
«Узнав, как читается тот или иной иероглиф, каждый громким до предела голосом — чтобы учитель видел его усердие и мог оценить правильность произношения — раз за разом повторял всю фразу. Урок считался «выученным», когда ученик абсолютно точно копировал манеру чтения учителя. Спрошенный, он поднимался, поворачивался спиной к книге и фактически выпевал отрывок — целиком или ту его часть, которую запомнил. В последнем случае голос внезапно смолкал, как смолкает жужжание жука, врезавшегося в стену».
В классе стояла какофония такая, что ученик не слышал самого себя. А поскольку значение большинства китайских иероглифов не является очевидным из их начертания, учитель требовал от учеников лишь правильной последовательности их написания в знаке и его безошибочного чтения.
Таким образом наизусть заучивались шесть книг. За «Сань-цзыцзином» следовала «Байцзясин» — «100 китайских фамилий», где в строгом, единожды и навсегда установленном порядке перечислялись 454 иероглифа, дозволенных к употреблению в качестве фамильных знаков. Потом наступал черед «Цянь-цзывэнь», или «Трактата из тысячи слов», написанного в VI веке и действительно состоявшего из одной тысячи ни разу не повторяющихся знаков. В «Цзыфу» — «Одах для детей» — говорилось о важности наук и литературы; приписываемый самому Конфуцию «Сяоцзин» — «Кодекс сыновней почтительности» — детально разъяснял обязанности каждого члена семьи и подданных императора.
По окончании такой школы многие часто не умели читать либо знали не более сотни иероглифов.
На протяжении двух лет маленький Мао каждый день с утра до вечера сидел над непонятными текстами, переписывая и бубня под нос афоризмы типа «Прилежание — основа достоинства, забава прибытка не приносит». Единственную передышку давали отмечавшиеся примерно раз в месяц праздники, самым большим из которых был китайский Новый год — каникулы длились целых три недели.