— Ну что, Тета, свиток на месте, — бросила она, входя в кладовую. — Где драгоценные шенти этого свинопаса, этого сына презренного Куша, любимца крокодилов…
— Аст! Смотри, на своем обычном месте! — проскрипела Тета, указывая рукой. — Доболтается твой язык когда-нибудь, Безрассудная! Хоть раз бы помолчала да поработала!
Тета вернулась к своему занятию — запечатыванию винных кувшинов, и землистый запах глины смешался с запахом горячего крахмала, пока они обе некоторое время трудились в тишине. Вскоре через открытую дверь со стороны кухни донесся новый аромат — аромат жареной дичи.
— Ах-х-х! — простонала Мара, перестав выжимать одну из льняных юбок. — Великий Амон, здесь вообще есть хоть что-нибудь поесть?
Тета вбила глиняную пробку, крепко перевязала ее льняной бечевкой, залила глиной и вдавила печать Заши, прежде чем ответить. Затем она полуобернулась, кивнув на полки, что тянулись вдоль стен.
— Полно, — язвительно сказала она. — Угощайся.
Мара обвела взглядом полки, заставленные кувшинами, бочонками и мешками с сушеной рыбой — все запечатано и неприкосновенно без приказа госпожи. Затем она дожала шенти, швырнула его в корзину и еще раз дернула за пояс.
— Когда-нибудь, — процедила она сквозь зубы, — у меня будет золото. Столько золота, что я смогу есть жареную дичь каждый день. Столько, что смогу купить Зашу, его жеманную женушку и всех его родичей и бросить их крокодилам!
Тета пронзительно рассмеялась.
— Хай, расскажи еще что-нибудь, дура! Рабыней ты родилась, рабыней и останешься, если не помрешь раньше времени от побоев за свою дерзость. Золото! Хай! Золото!
«Да, золото! — думала Мара. — И самоцветы, и лен такой тонкий, что прозрачный, и маленькие алебастровые горшочки, как у госпожи, для краски на веки, и свобода, свобода! Не быть мне рабыней всю жизнь! Когда-нибудь мне выпадет случай — и пусть это будет стоить мне головы, я его не упущу, я его вырву!»
Она швырнула последнюю юбку в корзину и вскинула ее себе на голову.
— Прощай, Тета, — пробормотала она, направляясь в гладильню. — Смотри не свались в голодный обморок на глазах у госпожи — еще обидится!
— Золото! — бросила в ответ Тета, все еще посмеиваясь себе под нос. — Хай! Золото!
Мара с грохотом захлопнула за собой дверь. Она пересекла двор и направилась к гладильням плавной, раскачивающейся походкой, ставшей второй натурой для тех, кто привык носить тяжести на голове. Поставив корзину на табурет рядом с узким столом, она пошла ворошить угли в жаровне, где должны были греться утюги.
«Проводи день в веселье, — иронично отозвалась в ее мыслях Песнь Арфиста. — Помышляй лишь о радости, пока не придет тот день причалить в земле, что любит тишину… Ибо тот, кто ушел, не вернется вовек».
Да, и кто знает, когда наступит этот день причала, быстрый и окончательный? Вот они, ненавистные рифленые утюги, дымящиеся шенти этого сына крокодилов, Заши; а снаружи воздух мягок, и небо синее, как око небес.
Внезапно Мара со всей силы швырнула кочергу в огонь. Она вылетела из комнаты и по усыпанной красным гравием дорожке метнулась к дум-пальме, что росла у садовой стены. Словно белка, она взобралась наверх, цепляясь босыми ногами за грубую кору. На вершине стены она бросила взгляд через плечо на закрытую дверь кладовой, а затем спрыгнула на другую сторону.
Свобода, пусть короткая и дорогая, на несколько мгновений стала ее. Она громко смеялась, ныряя в ближайший переулок и устремляясь по следующей улице в сторону рыночной площади.
Глава 2
Продажа рабыни
В тени одного из глинобитных зданий, что окаймляли кипучую рыночную площадь Менфе, неподвижно стоял Шефту, скрестив руки на груди. С его места открывался отличный вид на всю площадь: на лавки торговцев и пекарей, на мастерские серебряных дел мастеров, ткачей, стеклодувов и сандальщиков. Здесь гончар вращал свой круг и придавал форму глине, распевая молитвы Хнуму, бараноголовому божеству всех гончаров, который некогда и самого человека вылепил на божественном круге. Там, в тенистом углу, трудился цирюльник, которого то и дело толкали бродячие торговцы рыбой. Площадь кишела покупателями — одетыми в белое, меднокожими, черноволосыми жителями Менфе с их корзинами, их сварливыми голосами и их длинными, подведенными глазами.
Они не обращали на Шефту ни малейшего внимания: его простая белая шенти и головной убор не выделяли его из толпы, а неподвижность делала его частью тени, в которой он стоял. С виду безразличный, внутри он был начеку, словно кот у мышиной норки. Его глаза, единственное, что в нем двигалось, беспокойно скользили по толпе, выискивая, изучая, ничего не упуская. Он ждал уже долго.