«Лучше нам умереть, чем Египту», — повторил про себя Шефту, медленно шагая обратно по коридору. Его взгляд скользнул по колоннам, что тесно и массивно вздымались по обе стороны, устремляясь ввысь, пока их резьба не терялась в туманной дали над ним. Древние, древнее самой памяти, они, как и сам Египет, простоят неизменными еще тысячу лет. Да, и Египет тоже, и неважно, кому придется умереть! Достаточно будет одной смерти, мрачно подумал Шефту, — смерти разукрашенной самоцветами и своенравной царицы…
Он свернул за угол и зашагал по переходу, не замечая и не заботясь, куда он ведет. Несколько мгновений спустя, разбуженный слабым, неровным стуком молотков, он остановился и огляделся. Нахмурившись, он понял, что забрел в Северное Крыло. Он не был здесь с прошлого лета и тогда поклялся, что больше никогда не придет.
Медленно он повернулся налево. Там, всего в нескольких шагах, был вход в зал, который Тутмос I построил как свой царский дар богу. Шефту пошел к нему с застывшим лицом, и стук молоточков ювелиров становился все громче. У высокого дверного проема он остановился, глядя в огромную, залитую солнцем залу.
Там, посреди зала без крыши, стояли новые обелиски царицы. Значит, это был не кошмар, а семьсот тонн твердой реальности — чудовищные каменные иглы высотой в девяносто семь футов, взмывающие прямо в сияющее небо. Взгляд Шефту проследовал по всей их длине, часть которой в данный момент была скрыта лесами, на которых роились золотых дел мастера. Он хорошо помнил тот день прошлым летом, когда эти громады плыли вниз по реке из каменоломен на флотилии соединенных барок, казалось, тянувшейся до самой Нубии. Никто никогда не видел ничего подобного, ибо они были высечены из цельных гранитных глыб, без единого шва или стыка, и — поскольку царица была нетерпелива — всего за семь месяцев. На них была надпись, клятвенно это подтверждавшая.
Как, во имя Амона, руки смертных смогли это совершить? Это было почти невозможно. Так же, как и поднять обелиски здесь, внутри самого храма. Но Хатшепсут хотела их здесь, и вот они стояли, хотя для этого пришлось снести множество прекрасных кедровых колонн ее отца и всю крышу зала, чтобы освободить для них место. Шефту с горечью смотрел на обломки, вспоминая треск кнута и муравьиный рой людей, что напрягались на канатах, падали, умирали, и их топтали свои же, пока с содрогающим медленным движением огромные стволы вставали на место, — памятники гордыне и злобе Хатшепсут.
А теперь… Взгляд Шефту переместился на леса, сквозь которые на солнце блестела растущая поверхность бледного золота. В ярости он повернулся и зашагал обратно ко двору, и слабый стук молоточков ювелиров следовал за ним. Сквозь этот звук он снова слышал голос Хатшепсут: «Мое Величество недовольно. Обелиски — всего лишь тусклый камень и потому недостойны Дочери Солнца. Я желаю, чтобы они отражали лучи Ра всей своей поверхностью. Они будут покрыты электрумом…»
Расточительство за расточительством, пока сами боги не возмутятся! Она принесет гибель Черной Земле…
Тусклая тишина храма резко оборвалась, когда Шефту шагнул в шум, пыль и смешанные запахи внешнего двора. Это было словно погружение в другую стихию, и потрясение отрезвило его и рассеяло гнев.
«Глупец, гневом ничего не добьешься, — сказал он себе, собирая алые поводья и щелкая кнутом над крупами коней. — Пусть у нее будут ее обелиски — скоро у нее не останется ничего другого. А что до предстоящего дела, не думай о нем сейчас. Джедет все устроит. Тебе остается лишь ждать».
Глава 15
Сигнал
Но ждать было труднее всего. Прошел день, затем другой, а от жреца не было вестей. Шефту рано поговорил с Ашором; копатели были найдены и ждали, хоть и не знали, какова будет их задача. Ждал Неконх, «Жук» был снаряжен и готов увезти людей. Царь ждал вестей, Мара — чтобы их отнести, Шефту — в мучительном напряжении, чтобы действовать.
Впервые за шесть лет колеса его тайной жизни со скрежетом остановились. Все планы теперь зависели от одного, и этот один висел в воздухе, как вопрос без ответа, с каждым часом становясь все более неотложным. Шефту стоило огромных усилий появляться при дворе Хатшепсут с неизменным спокойствием, вести себя как обычно на глазах у своих домочадцев. Труднее всего было скрывать от Мары напряжение, которое он испытывал, парировать ее вопросы, а затем смеяться над ее гневом. Каждую ночь она приходила в таверну за новостями, и он ничего не мог ей сказать. Разговоры их были подобны поединкам. Вместо того чтобы страшиться задания, что все еще висело над ним, он теперь начал жаждать его, чтобы вопрос был решен. Бездействие ныло, как больной зуб.