Вскоре его внимание привлекла какая-то суматоха в дальнем углу площади. Группа солдат, бесцеремонно проталкиваясь сквозь толпу, толкнула оборванную девчонку на проезжавший мимо паланкин, так что она столкнулась с одним из нубийских носильщиков. Тот, в свою очередь, потерял равновесие, пошатнулся и едва не уронил свой край носилок, после чего сидевшая внутри разукрашенная знатная дама высунула голову меж занавесей и принялась яростно браниться.
— Прочь, чернь! — заорал слуга, шедший за паланкином. Он бросился вперед, выкрикивая проклятия, и принялся махать палкой, раздавая удары без разбора и носильщику, и несчастной девчонке, которая с не меньшей яростью орала на него в ответ на египетском и на вавилонском. Внезапно она увернулась от него, с поразительной ловкостью нырнула под брюхо осла и исчезла в толпе. Однако мгновение спустя она вновь появилась в нескольких шагах позади паланкина и зашагала в кильватере у напыщенного слуги, в точности подражая его высокомерной походке. Зеваки взревели от хохота и захлопали себя по ляжкам.
Шефту тоже ухмылялся. Он даже пожалел, когда с последней дерзкой насмешкой девушка вновь растворилась в толпе.
Ее гибкий стан еще стоял у него перед глазами, но Шефту уже снова зорко оглядывал рыночную площадь. Связной опаздывал. Взглянув на солнце, он понял, что ждать дольше нельзя, что если обещанный знак не подадут скоро, то не подадут уже никогда, и все его вчерашние уговоры и мольбы пошли прахом. Он беспокойно заворочался в своем тенистом углу и закусил губу.
Вдруг он снова увидел ту девушку. На этот раз она была совсем близко и с самым беззаботным видом бродила между лавками. Она остановилась поглядеть на работу гончара, и Шефту с любопытством ее разглядывал, не в силах понять, что она за птица. Подвижное, живое, настороженное лицо с широкими скулами, перепачканное грязью — лицо уличного сорванца. Но на нем сияли глаза, синие, как полуденное небо, — что для Египта большая редкость. Она была слишком оборвана, чтобы быть дочерью даже самого бедного торговца, но, должно быть, не без образования, ведь она говорила на вавилонском; а ее тонкая, дикая грация не имела ничего общего с убогой грубостью рабов или носильщиков. Кто же она?
Она отошла на несколько шагов, и Шефту проводил ее взглядом. Если бы он не следил так пристально, то ни за что не заметил бы мимолетного взгляда, который она бросила в переулок, откуда спешил ученик пекаря, удерживая на голове огромную плоскую корзину с хлебом и отмахиваясь от ворон пальмовой ветвью.
С лукавой усмешкой Шефту продолжал наблюдать. Он не удивился, когда девушка с самым невинным видом шагнула на улицу ровно в тот миг, когда из-за угла лавки выскочил ученик пекаря. Раздался крик, последовало неизбежное резкое столкновение, и хлеб, корзина и пальмовый лист разлетелись во все стороны.
Девушка тут же изобразила раскаяние. Она металась туда-сюда, подбирая и отряхивая хлебы, успокаивая ученика улыбками и сочувствием, отчего хмурое лицо парня расплылось в самодовольной ухмылке. Лишь Шефту, сотрясаясь от беззвучного смеха, заметил, как добрая полдюжина медовых лепешек очутилась у нее за поясом, а не в корзине. Его веселье еще возросло, когда она, болтая с пекарем, как ни в чем не бывало принялась грызть одну из лепешек прямо у него под носом; и перешло все границы, когда она, вынув из-за пояса еще одну, мило предложила ее ослепленному юнцу и неспешно удалилась прочь по улице, оставив его позади — раскрасневшегося и счастливо разинувшего рот.
«Клянусь Амоном! — подумал Шефту, едва не задыхаясь от смеха. — Ну и плутовка! Такой искусной чертовщины я еще не видел! Что за девушка!»
Внезапно он застыл, и образ девушки исчез из его мыслей, словно его и не было. Там, на другой стороне площади, нубиец в красном головном уборе опускал глиняный кувшин в общественный колодец.
Шефту напряженно ждал, пока кувшин опустился раз, другой, и, после паузы, в третий раз. Это был знак. С долгим вздохом облегчения он наконец вышел из своего тенистого угла. Нубиец взвалил кувшин на плечо и ушел; Шефту, незаметно смешавшись с толпой, последовал за ним в том же направлении, не упуская из виду красный головной убор.
Выйдя с рыночной площади, чернокожий проводник быстро зашагал по лабиринту переулков и улочек. Шефту следовал за ним на почтительном расстоянии. Вскоре проводник резко скрылся в дверном проеме.
По улице навстречу Шефту шел носильщик; сзади слышались другие шаги и брань. Не меняя неспешного шага, он миновал дверной проем, даже не взглянув на него, и пошел дальше, пока носильщик не скрылся за углом, а спорщики не поравнялись с ним. Он небрежно взглянул на них, когда они проходили мимо, и с удивлением узнал ту самую девушку, чьи выходки так позабавили его на площади. Ее грубо тащил хмурый мужчина с жестоким лицом, в золотых наручах, по виду — человек не из последних. Говорил в основном он — бормотал себе под нос проклятия, время от времени взрываясь гневной бранью и снова дергая девушку за руку. Она иногда отвечала протестом или шептала что-то на вавилонском, но по большей части сносила оскорбления покорно — или так показалось Шефту, пока она не метнула взгляд в его сторону, и он не увидел ее глаза, сверкавшие, словно синие самоцветы, на ее загорелом лице. В них не было ни покорности, ни тени страха — только ярость. И тут Шефту с внезапным потрясением понял: она рабыня. Должно быть, так, иначе, при всей своей ярости, она бы открыто восстала против этого человека, который, очевидно, был ее хозяином. Теперь противоречия в ее облике больше не казались загадкой. Вероятно, она была знатного рода, но ее украли в детстве, продавали и перепродавали, пока не осталось никого, кто мог бы знать, кем она была когда-то.