— А вторая новость?
Инга отвечает коротко:
— Дюжева была беременна.
Антон некоторое время просто сидит, смотрит на нее и переваривает услышанное.
— От Гамлета? — вырывается у него.
— Нет. От мужа. И она вот-вот должна была встать на учет.
Антон не знает, на каком точно сроке встают на учет, не помнит, как было с Нелей. Три месяца? Больше?
— Ты права, это капец.
— Угу, — говорит Инга мрачно. — Он уже обжаловал постановление об отказе, но прокурору нужно будет несколько дней, если не неделя, чтобы принять решение. Они там, как ты понимаешь, не торопятся. Даже в таких случаях.
Антон понимает и это, и кое-что другое. Одно дело — покончить с собой, и совсем другое — убить и себя, и новорожденного ребенка. Дюжева могла быть мошенницей и неверной женой, но была ли она настолько отчаявшейся? Могла ли она пойти на такой ужасный шаг из-за мук совести... которые проснулись так внезапно?
— Им теперь придется расследовать это, как убийство, — говорит он.
— Да. Если бы это было одиннадцать лет назад, если бы не было психопрактиков, которые могут внушать мысли о суициде — я на 100 процентов уверена, что и в этом случае дело не стали бы возбуждать. Но сейчас такие обстоятельства учитывают. Если есть хоть что-то, что может свидетельствовать о наличии внушения, если есть хоть какое-то сомнение... В мозгу ничего не нашли только потому, что и мозга-то самого не осталось. А если там все-таки что-то было?
— И в видеозаписке ни слова о ребенке, — замечает Антон.
— Странно, да? Беременная от мужа женщина принимает решение покончить с собой, но в своем послании мужу ни слова не говорит о том, что убивает не только себя, но и ребенка. Как будто этой беременности не существует.
— Или как будто о ней не знал тот, кто заставил ее записать это послание.
Инга приподнимает бровь.
— Именно.
— А значит, это все-таки мог быть психопрактик, — подводит он итог, и Инга кивает.
И тогда Антон говорит, зло и четко, вкладывая в эти слова всю свою ненависть:
— Я очень надеюсь, что это был психопрактик.
Глава 29.2 Антон
Ему хочется увидеть Галю, и желание это сильнее оттого еще, что он теперь видел Эдика и знает, что она не врала. Почти непреодолимое чувство ревности — это цветочки, а теперь на этом кусте появились и ягодки, горькие, как полынь, и Антону нестерпимо хочется унять эту горечь хоть чем-нибудь.
Раньше у Гали был другом только он, а теперь она называет другом этого... этого... Антона даже удивляет сила собственного сопротивления. Он заталкивает его поглубже внутрь, не позволяет себе поддаваться.
Не получается.
Теперь вообще ничего не получается без нее, и приходится пожинать плоды собственных давних и едва ли не вчерашних усилий.
Он поджидает Галю у ворот дома в один из теплых дней ближе к концу июля — тянет ровно столько, сколько ему требуется, чтобы закончить рисунок. Она чуть заметно ему кивает и идет дальше — и какое-то время Антон просто шагает рядом с ней, молча, потому что если заговорит, то точно все испортит. Галя кажется все более напряженной с каждым пройденным метром: ее шаги тяжелее, плечи ниже, а подбородок наоборот, будто решил уставиться в небо. Наконец она не выдерживает и останавливается.
— Чего ты хочешь?
И тогда он подает ей сложенный вдвое альбомный листок.
— Возьми.
— Что это?
Ее лицо мгновенно смягчается, когда она видит рисунок. «Девушка с волосами из птичьих перьев кормит фламинго в весеннем парке», Антон Лавров, цветные карандаши. Галя вглядывается в рисунок, она на самом деле его рассматривает, как делала раньше, когда они были друзьями и он показывал ей свои наброски. Она всегда их рассматривала, внимательно и пристально. Всегда.
— Красиво, — говорит она.
— Это тебе, — говорит он.
Галя все еще смотрит на рисунок, но теперь Антон не уверен, что она его видит. Наконец она поднимает взгляд.