— Отец попал в аварию, — сказал Антон неожиданно, и Галя вылетела из своих мыслей со скоростью ракеты. Повернула голову и уставилась на него с открытым ртом, не веря тому, что слышит, потому что он был слишком спокоен для человека, который...
— Он... он жив? — На последнем слове ее голос сел, но Галя все-таки договорила и не отвела взгляда, когда Антон повернулся к ней. Всего на мгновение, чтобы просто кивнуть и снова посмотреть вперед. — Господи.
Она тоже повернулась вперед, глядя на товарняк, но не видя его.
— Господи. Он сильно пострадал?
— Черепно-мозговая травма, — сказал Антон спокойно, и она бы, пожалуй, поверила этому спокойствию, если бы не видела краем глаза побелевших костяшек пальцев его рук. — Стабильно тяжелое состояние, он без сознания. Следующие сорок восемь часов — критические.
— Антон, — начала она, собравшись с духом, но он оборвал:
— Ты задала вопрос, я тебе ответил. Жалостливые беседы оставь для своих пациентов.
Ну конечно, с чего бы что-то изменилось.
Галя выпрямилась в кресле и снова принялась считать вагоны. Спустя две минуты товарняк, наконец, кончился, и они тронулись.
Глава 2.2 Галя
Галя знала Антона с детства. Школьная учительница, Лидия Федоровна, приверженец правила «мальчик-девочка» за партами, посадила их вместе первого сентября первого учебного года.
Антон, молчаливый вихрастый мальчик в клетчатой рубашке, тогда не понравился Гале. Он постоянно рисовал что-то в альбоме, который с собой носил, но что именно — не знал никто, пока однажды уже зимой толстяк Васька Леонидов не выхватил альбом у него из рук и не стал со смехом бегать по классу, показывая всем рисунки. Его смех затих, когда он разглядел, что именно рисует на переменках сосредоточенный Лавров. Парту, на которую приземлился альбом, окружили, и пока Антон яростно и молча пытался вырваться из рук удерживающего его здоровяка Виталика Ветрова, один за другим пролистали весь альбом. Васька тогда присвистнул и обернулся к Ветрову, качая головой.
— Отпусти его. Лаврушка, а можешь мне еще одну такую машину нарисовать?
— Нет, — отрезал Антон, забирая альбом и усаживаясь за свою парту. — Я рисую только, что хочу сам.
Он поймал Галин взгляд: она тоже краем глаза увидела рисунки и была просто восхищена, и нахмурился еще больше.
— И тебе, Голубь, рисовать ничего не буду.
— А я и не просила, — сказала она, отворачиваясь и отчего-то обижаясь.
Вовсе и не хотелось, честное слово.
Но когда через несколько дней он пододвинул к ней сложенный вдвое лист бумаги, на котором был изображен словно бы небрежно, но очень точно нарисованный голубь, она расплылась в широченной улыбке.
— Это мне?
— Нет, Ваське Леонидову, — сказал он, и она поспешно забрала рисунок и сказала «спасибо», боясь, что Антон передумает.
Какое-то время после этого Антона в школе звали Малевичем, в глаза и уважительно, и несмотря на свою кажущуюся неприветливость, он вскоре оброс компанией друзей, которую уважали все ровесники. Даже местные двоечники, уже с пятого класса бегавшие курить в школьный сад и чесавшие кулаки обо все, что подвернется, не рисковали связываться с компанией Малевича, потому что знали: Антон бьется не на жизнь, а насмерть. Его трудно было вывести из себя, но еще труднее — заставить остановиться.
Антон хорошо рисовал, бегал быстрее всех на физкультуре и не давал в обиду самых слабых девчонок, включая Галю, и уже к окончанию начальной школы побывал на дне рождения каждой из девочек своего класса, тоже включая Галю.
Мама говорила о нем «загадочный Антон» и качала головой, когда он заходил за Галей по пути в школу.
— Всегда такой сосредоточенный и насупленный, как будто его кто обидел, но разговаривает очень вежливо, прямо по-взрослому. Галюнь, он не обижает тебя?
— Нет, — улыбалась Галя. — Антон добрый, мам. Он нам рисунки рисует.
— Рисунки? — удивлялась мама. — Вот уж не подумала бы. А что рисует?