– Пожалуйста, Лимма, прости, я просил ее подождать, но когда дело касается ее вещей, она становится несносной.
Мое сердце по-прежнему выбивает бешеный ритм, так что моя «ободряющая улыбка» больше похожа на оскал.
– А как ты поняла, что это ее Пласт?
– Ты же сам просил меня прибрать на столе, помнишь? Так вот, этот Пласт был включен, просто находился в спящем режиме. И когда я переоделась, решила показать его тебе, чтоб ты много времени не тратил. Эти Пласты же одинаковые.
– Ну, я бы без проблем отличил свой от чужого.
Через пятнадцать минут мы вышли из ГЦОБа. В этот момент я поняла, какую ошибку допустила, но исправить это уже не удастся. С тяжелым сердцем наблюдаю за изменяющимся за окном видом: центр, знакомые небоскребы, желтое небо, отражающееся в стеклах. Привычный мир отдалился от меня, но в то же время я почувствовала легкую грусть. Невозможно вычеркнуть все это из моей жизни, это государство – часть меня, моя память.
Колин иногда посматривал на меня, и, увидев свое отражение в зеркале, я сама ужаснулась: бледная, с красноватыми глазами, будто расплачусь сейчас. Неловкое молчание затянулось. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, замечаю:
– Дороги относительно свободные.
– Да, вообще, после произошедшего люди предпочитают метро.
Я не придала его словам особого значения, но зато его лицо заметно помрачнело.
– Зря, конечно, – добавил он отстраненно.
– Почему? – меня это немного напрягло.
Некоторое время он хмурился, словно решался на что-то, но потом попросил больше ни с кем не делиться этой мыслью:
– В метро слишком большое скопление людей. Даже больше, чем раньше. Скорее всего, ты никогда не обращала на это внимания, но в нашем государстве нет единого рабочего времени. У некоторых начинается на час раньше и заканчивается на час позже, у некоторых на два часа. Знаешь для чего?
Я отрицательно помотала головой. Ведь действительно, у отца работа начинается в семь утра, а у нашей соседки Лены Райте – в десять!
– Чтобы не возникало «пробок» в метро. Представь сколько людей в нашем государстве, и если все они одновременно будут ездить на работу или в школу, возникнет коллапс! Ни скоростные поезда, ни огромные залы не помогут. Даже альтернативный способ передвижения, вроде автомобилей, бессилен! А сейчас люди считают, что в метро безопасней, чем на дорогах!
– Если честно, я тоже так считаю.
– Это логика людей, привыкших к мирной жизни. А представь на минуту, что анархистам удастся заминировать каждую станцию, каждый поезд, каждый тоннель! Погибнут не только те, кто находился бы внутри: все государство ушло бы под землю.
Такое мне и в голову прийти не могло, так что всю оставшуюся дорогу я только и думала об этом. А вдруг анархисты решили бы взрывать не Министерство и другие объекты, а сразу взорвали метро! Я представила, как Росси, заложив взрывчатку в поезде, проходит мимо ни в чем не повинных людей, мимо маленьких детей зная, что обрекает их на смерть. Как Асмодей выбирается из тоннеля, который только что заминировал. Как государство взлетает на воздух, остаются одни руины и трупы. Анархисты осматривают пожарище, радуются победе, ликуют. И я вижу Левента, который с гордым удовлетворенным лицом рассматривает мой труп.
Со страшным криком проснулась. Осмотревшись, поняла, что нахожусь дома, в своей кровати. Судя по всему, я заснула в машине, и Колин перенес меня на руках. Зря, лучше бы разбудил. Кошмары, в которых я испытывала физическую боль, – ничто по сравнению с этим. Я сильно привязалась к Асмодею и Росси, хоть мы и практически не знакомы, я не могу представлять их своими врагами.
В комнату вбежала мама. Видимо, услышала мой крик.
– Что случилось?
– Честно, мам, все в порядке. Просто страшный сон.
– Мне это не нравится. Может, стоило бы сходить к врачу? Вот только не надо так на меня смотреть! Думаешь, я ничего не понимаю? Думаешь, я не вижу, какая ты замученная бываешь по утрам! Причем уже не один месяц. Если бы дело было в нападении анархистов, я бы не переживала: у многих из-за этого нервы расшатались, но тебя кошмары мучают давно. Или, думаешь, я не знаю, как тебе было больно из-за Майка?