- Согласен, - говорю я, - Все признаю и готов к пожизненному. Только вытащите их и скажите, чтобы уезжали.
Меня запирают в клетку, и я жду. Немного сплю, но не отдыхаю. Просыпаюсь с тяжелой головой, прислушиваюсь к любым шагам в надежде на новости.
К полковнику меня ведут только к обеду следующего дня. Он злой, но деловитый. Просит оставить нас с ним вдвоем.
- Что-то пошло не так? – соображаю я сразу.
- С твоими все нормально, - отвечает он, - Но, в целом, получилось хуже, чем мы рассчитывали.
- Что случилось?
- Похоже, у Мухтара здесь информатор. Сейчас вычисляем, и вычислим. Но он успел предупредить охрану, хоть мы и организовали спецоперацию очень быстро.
- И что было?
- Девушек охраняли сотрудники МВД. И они стали расстреливать и девчонок, и братву Мухтара, чтобы убрать свидетелей. Хотели представить это как свою спецоперацию, в ходе которой никто не выжил.
- О, господи, - у меня закружилась голова.
- Успокойся. Сказал же, что твои в порядке. Как только менты начали расстреливать девушек и братву, маргиналки принялись стрелять в братву и ментов. И достаточно успешно начали, хочу сказать. Эффект неожиданности им помог. В общем, мы подъехали в разгар мясорубки. Погибло тридцать две девушки, восемь человек Мухтара, включая его самого, и десять милиционеров. Можешь гордиться своими подругами. Они, получается, спасли семьдесят четыре девчонки. Если бы не они, этих девчонок бы расстреляли. А там не только взрослые, там и совсем малышки были, лет по десять. Лично я бы маргиналок к награде приставил за отвагу, но, понятное дело, не могу. Да и бешеные они какие-то. На тебя злые, как черти.
- Вы им про меня рассказали?
- Очень аккуратно, но они поняли. Я говорил с ними лично, мы все спланировали. Уже подписаны показания, что автоматы они у братвы забрали. Самооборона в чистом виде. Они согласны уехать. Очень расстроены из-за тридцати двух погибших девушек. Особенно Софья Лебедева. Пожелала тебе сдохнуть в муках от туберкулеза. Такая красивая, и такая злая.
- Есть немного, - вздыхаю я, - Она считает, что я виноват в смерти этих девушек?
- Так точно. Она уверена, что, если бы мы не подтянулись, они бы уложили и братву, и ментов, и вывели бы всех девчонок.
- Это правда? У них бы получилось?
- Не буду врать. Это было возможно, судя по тому, как слажено они действовали. Но история не знает сослагательного наклонения. И наше с тобой соглашение должно остаться в силе, потому что я свою часть уговора выполнил. Маргиналки живы и свободны.
- Да я и не возражаю. Мне теперь нет смысла выходить. Они никогда меня не простят.
- Красотка Лебедева точно не простит. Ни тебя, ни другую девочку, которая тебе про план рассказала. Она очень расстроена была, плакала. Как ее зовут-то? Кислова?
- Кислицына.
- Точно. Похоже, исключат эту Кислицыну из бравого отряда маргиналок за неумение держать язык за зубами.
- Тем лучше для нее, - говорю я.
Я торчу в СИЗО полгода, пока дело не передают в суд. Один раз Казачок просит свиданку со мной, но я отказываюсь выходить, передаю на словах, чтобы больше никогда не приходил, жил своей жизнью. И он больше не приходит.
Первая моя судья – мама одной из бывших одноклассниц. Она внимательно смотрит на меня и спрашивает:
- Подсудимый, вы полностью признаете вину?
Я встаю и отвечаю:
- Да, уважаемый суд. В полном объеме и по всем эпизодам.
- Расскажите об обстоятельствах совершения преступлений.
- Вынужден отказаться, уважаемый суд. Хочу воспользоваться предоставленным мне правом не свидетельствовать против самого себя, - я сажусь на скамейку и разглядываю решетку.
- Суд удаляется в совещательную комнату.
Я вижу, как прокурор и следователь тревожно переглядываются и о чем-то шепчутся.
- Эй, - окликаю я назначенного мне бесплатного адвоката, - Что случилось?
- Пока не знаю, - отвечает он, - Непонятно. Может быть, хочет вернуть дело на доследование.
- Да ладно, - я со стоном роняю голову на руки, - Я же во всем признался, чего ей еще надо?
Судья возвращается и заявляет самоотвод. Мол, она знала мою маму и меня, и в силу своей предвзятости заранее считает меня невиновным. Вот это поворот. Меня уводят и отправляют обратно в СИЗО.
Следующий суд через месяц. Новый судья – мужик из бывших ментов, по нему сразу видно. Этому плевать, виноват я или нет. Он бодро уточняет, признаю ли свою вину, дает прокурору зачитать обвинение, дает адвокату вякнуть что-то про гуманность и снисхождение, а потом предоставляет мне последнее слово.
- Прошу наказать меня по всей строгости закона, - говорю я, - Согласен на смертную казнь.
- Почему? – спрашивает судья.
- Люди погибли, - говорю я.
Судья стучит молотком и выходит. Возвращается через полчаса и зачитывает приговор. Читает долго, часа четыре. Мог бы и на завтра перенести, но явно хочет покончить с этим побыстрее. Наконец, доходит до сути. Восемнадцать лет строгого режима. Это очень мало.
- Я протестую! – говорю я.
- Вы можете обжаловать приговор в кассационной инстанции, - строго отвечает судья и снова бьет по столу молотком.
- По башке себе этим молотком стукни, - огрызаюсь я, и конвоир больно пинает меня по коленке.
- Я мог бы привлечь Вас за неуважение к суду, но не стану, - говорит судья и встает.
- А если я конвойщика урою, мне срок добавят? – спрашиваю я.
Судья, уже собравшись выходить, останавливается и говорит:
- Добавят. Может, полгода или год. Но ты еще кучу времени в СИЗО проторчишь. А на зоне лучше – места больше, зарядка и прогулки.
- Вам виднее, - говорю я, - А мне через восемнадцать лет почти сорок будет. Куда я пойду без образования, без работы, без родных и близких?
Судья ничего не отвечает, молча выходит. Я не собираюсь это так оставлять, и на выходе из воронка совершаю дерзкую попытку побега. Получаю по почкам, и на этом все заканчивается. Я пишу жалобу на бездействие сотрудников ГУФСИН, которые должны были привлечь меня к ответственности, но в ответ приходит отписка в стиле «ничего не было». Я пишу кассационную жалобу на слишком мягкое наказание, приходит отказ.
- Я смотрю, ты в психушку собрался, - говорит один из сокамерников, - Смотри, заменят тебе наказание на принудительные меры медхарактера, и поймешь, что сейчас ты не в таком уж плохом положении.
И я затихаю, потому что в психушку не хочу. Моя жизнь, конечно, кончена, но лежать в смирительной рубашке и обколотым всякой дрянью, пока действительно не сойду с ума, мне не хочется. Я решаю, что увеличу себе срок позже.
Меня отправляют на зону. Вокруг меня постоянно какие-то незнакомые мужчины. В форме, в робе, злобные, заискивающие, молчаливые, болтливые. Они меняются, и я не запоминаю их лиц. Я стараюсь ни о чем не думать, но постоянно думаю о том, как буду ни о чем не думать и отбывать свой срок, и как Соня будет по мне скучать, и поймет, почему я это сделал, и простит меня. И приедет ко мне, и скажет, что простила. И привезет своих детей, которые будут похожи на Казачка, потому что у него доминантные гены. И тогда я буду знать, что все не зря.
Или мне придет от нее письмо, и я сначала не стану его читать. Может быть, год или два продержу под матрасом. А потом открою и прочитаю. И там будет написано, что она прощает и ждет моего возвращения. Что каждый заслуживает второго шанса. Она однажды написала так Казачку, значит, теоретически и мне может.
Или приедет Марка. Она скажет, что у них все хорошо. Соня пока не готова полностью меня простить, но она, Марина, все понимает, и сама давно хотела покончить с маргиналками, но не хотела ссориться с Соней. А теперь даже благодарна мне за то, что все прекратилось.
Или приедет Казачок. Семейного свидания нам, конечно, не видать. Но он посмотрит на меня из-за решетки и протянет мне руку, и по его щекам потекут слезы.
Я очень стараюсь ни о чем таком не думать, но делать больше нечего. А когда я начинаю думать и прокручиваю в голове кучу разных вариантов, мне кажется, что я схожу с ума. Потому что от Сони может прийти письмо, в котором она пожелает мне поскорее сдохнуть. Марина может приехать, чтобы плюнуть мне в лицо. Казачок, может быть, уже забыл про меня, как я его и просил.