Геннадьевич – замначальницы по безопасности, один из трех мужчин в этом подразделении, я знала, что Белопольская его иногда по своим личным делам привлекала. Есть случаи, когда лучше использовать мужчину.
- Не буду. А по каким делам?
- У меня один старый друг сидит на зоне. Я хочу ему помогать. Геннадьевич ведь раньше работал начальником колонии, он сможет нормально договориться и скажет, во сколько мне это обойдется.
Я составила список того, что мне хотелось бы передать, и попросила Геннадьевича встретиться с Поэтом, узнать, как у него дела и спросить, что еще нужно. И сделать все, чтобы он получил то, что попросит.
- Скажи, что деньги не имеют значения. И попробуй договориться с руководством колонии, чтобы у него там условия были получше. Мы за это можем чем-то помочь. Может, закупить что-то или спортзал сделать. Как бы благотворительность.
- Я понял задачу, - кивнул Геннадьевич, - Это нормальная практика. Съезжу и все узнаю, с человеком переговорю. Сама не хочешь к нему поехать? Могу договориться о свидании.
- Нет, нам с ним не о чем говорить. Передай ему, что все, кто его интересует, живы и здоровы, и ему того желают.
- Хорошо, передам.
Геннадьевич уехал, а я вернулась к своим повседневным делам. Прошел еще год, и я снова спросила Кучерявую о Соне.
- У нее все хорошо. Но она точно не захочет видеть тебя, - коротко ответила Кучервая.
Я не знала, можно ли ей верить. Поэтому припарковала машину возле медуниверситета и пошла искать Соню. По моим подсчетам, Соня должна быть уже на пятом курсе.
Я стояла и изучала расписание пятого курса, когда Соня сама подошла ко мне и сказала:
- И не пытайся. Я на четвертом, у нас пары уже закончились.
- А почему ты на четвертом? – спросила я.
- Пришлось взять академотпуск по личным причинам.
Я хотела сказать, что Кучерявая мне об этом не рассказывала, но вовремя вспомнила о том, что мы договорились не говорить Соне о том, что общаемся.
- Как твои дела? – спросила я, - Готова меня простить?
Соня протянула руку и прикоснулась к моей щеке, а потом быстро поцеловала меня и ответила:
- Нет, извини. Я просто не могу. Я очень сильно скучаю, но не могу. Я же просила не искать меня.
- Я же не навязываюсь. Просто спрашиваю. Значит, приду через год.
- Не надо, Марина. Пожалуйста. Я сама приду, если вдруг буду готова. Но у меня одна просьба, сразу, на возможное будущее.
- Какая?
- Если я захочу встретиться с тобой, ты не расскажешь об этом Саше.
- Да я понятия не имею, где он. Мне на него плевать.
- Марина, мы обе прекрасно знаем, где он. И раз ты пришла ко мне, значит, пойдешь и к нему. И он радостно тебя примет. Но я не хочу иметь с ним ничего общего. Я не буду с ним встречаться, разговаривать, и никогда не хочу его видеть. Донеси до него эту мысль, пожалуйста. И сделай так, чтобы мы с ним никогда не пересеклись.
Я ухожу, вроде бы, ни с чем. Но понимаю, что получила очень много. Соня дала понять, что рано или поздно она смягчится. А еще она дала понять, что не будет возражать, если Казачок вернется ко мне, при условии, что он не будет навязываться Соне. Это значит, что я получила даже больше, чем рассчитывала.
Я написала короткое письмо в деревню Малашиху. Точного адреса я не знала, поэтому писала почти на деревню дедушке – Малашиха, Александру Воронову. Ответа не получила. Тогда поехала туда сама, нашла дом Алмаза, но мне сказали, что Шандор женился и уехал с женой неизвестно куда. Обещали передать, что я заходила, если он вернется. Больше ничего мне не удалось узнать.
Но я верила, что пока мы оба живы, у меня есть надежда.
Александр
Я был очень зол и на Поэта, и на девчонок. Поэт, не подумав, влез, куда его миллион раз просили не влезать, а девчонки тут же вычеркнули его из своей жизни. А он вычеркнул из жизни меня. Велел никогда не приезжать. Это означало, что я вряд ли еще когда-нибудь его увижу. Он сдохнет от туберкулеза за решеткой, и его похоронят в общей могиле.
Я поехал к Алмазу в Малашиху, и меня очень хорошо встретили. Накормили мясом, соорудили постель. Дело шло к зиме, и мы с Алмазом утепляли и укрепляли дома – и наш, и его матери Любы, и дом Златы. Потом мы на всех рубили дрова – родне бесплатно, а соседям за деньги. У меня сначала все это плохо получалось, но Алмаз научил, хоть и приговаривал сначала, что сын ему безрукий достался.
- Я не безрукий, - сообщил я, - Просто в городе жил. Зато я тачки чинить умею.
- Да вижу я, как ты заглядываешься на мою шеворри[1], только она совсем не на ходу. Я ж не разбираюсь, мне в прошлом году хитрый гаджё[2] ее продал, а она месяц поездила и встала.
- Попробуй бензин залить, - усмехнулся я.
- Ну, я ж не дурак. Не в этом дело. Надо в ремонт везти, а для этого другая машина нужна.
- Я посмотрю, - пообещал я.
Белый москвич стоял за домом, у конюшни. Он уже проржавел в нескольких местах, но я чувствовал, что смогу починить. Да и просто все оказалось. Заменил тросик – и наша «шеворри» снова на ходу.
- На ней можно таксовать в городе, - сказал я, - И кое-что привозить на продажу.
- Не, в город я не могу. Прав нету.
- У меня есть, - сообщил я.
- Ну, я и так знал, что долго ты без жены не останешься, а с машиной, да с правами можешь вообще любую во всех соседних деревнях выбирать, - заявил Алмаз, - И не затягивай. К весне выберешь, а летом свадьбу сыграем.
Машина нам оказалась очень кстати. Я отвозил сестренок Раду и Земфиру в школу в райцентр, а потом ехал в город со списком заказов. По пути мог кого-то подвезти за деньги. В городе покупал все, что нужно, чтобы потом перепродать с небольшой наценкой, и вставал у вокзала в ожидании клиентов. Среди таксистов было несколько знакомых мне парней, и я неплохо вписывался. К вечеру возвращался домой с деньгами, товаром и каким-нибудь гостинцем к чаю. Рада и Земфира иногда встречали меня на развилке с пустыми флягами, чтобы прокатиться до дома вместе и набрать воды в колонке.
- Хорошо, когда машина есть, - радовалась Земфира, - Не надо на тележке воду тащить. Можно баню хоть каждый день топить.
У колонки по вечерам было много молодых девчонок. Такие забавные и яркие в своих разноцветных юбках и платках. И очень застенчивые. Я раньше думал, что все цыганки наглые и шумные. А оказалось, что они такие только когда работают – торгуют, гадают, попрошайничают. А среди своих они совсем другие, постоянно опускают глаза и не очень-то разговорчивы. Хотя к весне, как солнце выглянуло, они стали подолгу болтать у колонки. Во сколько бы я ни вернулся из города – всегда они толпились со своими флягами и ведрами, о чем-то щебетали, щурясь от весеннего солнца.
- Доброй, шеворри[3], - вежливо поздоровался я, помогая Раде вытащить наши четыре фляги с заднего сиденья.
- Доброй, Шандор, - ответили девчонки почти хором и опустили глаза, расступаясь.
Я помог им всем наполнить фляги, а потом только перешел к своим. Девчонки отошли на небольшое расстояние и о чем-то шептались. Сестры мои присоединились к их разговору. До меня доносились обрывки фраз, но я все еще плохо понимал романес[4]. По тому, как озабоченно они цокали языками, я понял только, что произошло что-то нехорошее.
- Что случилось? – спросил я у сестер, пока мы ехали к дому.
- Лилитка беременная, - сообщила Рада, - Это плохо.
- Почему плохо? – спросил я, - Я думал, что дети – это всегда хорошо.
- Хорошо, когда ты замужем. А когда ты гуляла с гаджё, вместо того, чтобы работать, и получился ребенок, ничего тут нет хорошего.
- Пусть аборт сделает, - предложил я.
- Зачем? – удивилась Земфира, - Если она аборт сделает, то ребенка не будет, а гулящей-то она все равно останется. Кто ее замуж возьмет? Никто. Ее отец ездил к этому гаджё, чтобы заставить его сыграть свадьбу, но гаджё уже посадили. Отец ее вернулся, и они все дома закрылись. И Лилитка на колонку не пришла. Наверное, ее убьют.
- За то, что забеременела? – спросил я.