Еще важнее Андрею то, что Оле не было страшно. Ей было всегда так жалко других, так ее жгло сочувствие, что на собственный личный страх просто эмоций не хватало.
Дело в том, что она, Олечка, и была их вождем и лидером. Она по большей части не принимала участия в дискуссиях, сидела в стороне. Как андерсеновская Эльза, молча вязавшая свои крапивные рубашки даже по дороге на костер, чтобы успеть всех спасти, так Оля вечно что-нибудь срочное переписывала или перепечатывала. Только когда обсуждения уж совсем заходили в тупик или дикие лебеди уж слишком воспаряли к облакам, она вставала, вздыхала тяжело: «Ну хватит, пошли, что ли!» – и шла туда, куда нужно, и делала то, что нужно.
В Оле было качество, казавшееся Андрею сказочным. То есть удивительно простым и детским, но не совсем поддающимся рациональному объяснению. Оля чувствовала разницу между добром и злом. Как канарейка в шахте, как раздвоенная ветка вербы, ищущая живую воду.
И у нее было такое аккуратное, непритязательное лицо, всегда казалось, что она только что умылась очень холодной, живой водой. Теперь он думает: вполне возможно, что этот ярко горевший румянец уже тогда был признаком болезни.
В своих влиятельных и основополагающих трудах – и в двухтомнике легенд, и в лекциях, и в статьях – Дмитрий Александрович В. никогда не упоминает об Оле. О важности Оли для них для всех. Вспомнил он об Оле и говорил о ней чересчур подробно только однажды. Как раз там, где мог бы и помолчать. В кабинете, куда его вызвали для беседы.
Потом он объяснял, почему должен был, абсолютно должен – в тактических целях – подкинуть следствию какой-то материал. Ольга, по его мнению, была наименее важной из них, и он, в мудрости своей, преднамеренно раздул ее роль и значение. От ее отсутствия Движение, – он всегда умел произносить слова как бы с заглавной буквы, – не пострадало так, как могло пострадать от отсутствия подлинного Лидера.
Психологические сложности Дмитрия Александровича дают исследователям широкое поле для занятных интерпретаций, позволяют продемонстрировать свое знакомство с творчеством Достоевского; наиболее бесстыжие приводят цитаты про душу, которую неплохо бы сузить.
Дальнобойщики расселись по своим кабинам, сначала их мастодонты долго пятились и сигналили, потом взревели и разъехались один за другим… И теперь ему мешает заснуть мертвая тишина, от которой он все время ожидает нового подвоха. Уже пять утра.
Материалы, собранные Андреем о суде над Олей, были опубликованы уже после его ареста. Потом запах судебного зала, запахи камеры, масляная краска в коридорах. Отсюда стекала по всей стране эта государственная вонь, зеленая болотная масляная краска: по всем школам, больницам, по всем казенным домам до последнего детского садика с запахом подгорелой манной каши в жестяной государственной миске…
Ужас на лице матери в зале суда в тот единственный день, когда она пришла. Отец не приходил ни разу. Садовый участок он продал, грядки больше не копал, огурчики не солил; для него недолгий Андреев срок обернулся пожизненным.
В бессонной темноте индийского мотеля Андрей представляет себе, как оценила бы его теперешние проблемы Оля. Крайне иронически. Она вообще не любила мелкие стычки между своими. Столько было бед кругом и дел поважнее.
Сказала бы: «А чего ты с нашим бедным Ивом Монтаном вдруг связался? Он же такой теперь старенький…» Андрей слышит, как она убедительно, по-детски растягивает это слово: ста-а-а-аренький… С сочувствием и легким отвращением. Ведь она сама никогда не была старой.
…Я все же подошел к Дмитрию Александровичу после торжественной передачи архива, во время несмолкаемых аплодисментов. Просто подошел очень близко и сказал: «Здрасте». Вблизи Димкино лицо выглядело каким-то шелудивым и потрепанным, хотя, конечно, аристократически шелудивым. При виде меня лицо у него аж задергалось и на нем очень явственно и однозначно выразился совершенно необоснованный страх схлопотать по физиономии. А я после «здрасте» тут же развернулся и ушел. Но получил удовлетворение. Сатисфакцию, так сказать.